Страница 87 из 97
Эх, кабы все страхи такие были, что их молитвой или хотя бы рогатиной победить можно было. Как бы легко жилось тогда на белом свете!
Но тут пошли у нас такие события, что мы даже об Афоньке окаянном забыли, а он, кажется, о нас.
Началось все с «царицы египетской». Княжна Мария все эти годы в Слободе жила, в царском дворце, на особой половине, и вела себя не в пример скромнее, чем в Москве, отбросила свои девчоночьи замашки, на лошадях не скакала, на пирах не только не плясала, но даже и появляться перестала, зато в храме завсегда рядом с Иваном стояла и молилась столь же истово. Я так думаю, что она в образ царицы входила, а быть может, и почитала себя таковой. Поговаривали, что она большое влияние на Ивана имела и многое чего ему на ухо нашептывала. Этого я доподлинно не знаю, поэтому промолчу. Вот брат ее, князь Михаил, тот на виду был, Иван его главой думы опричной сделал и всегда за свой стол сажал, это ему сподручнее нашептывать было, а Марии-то — когда и где?
А как исполнилось Ивану пятнадцать лет, так все стали обсуждать планы его женитьбы. О Марии Черкасской никто и не вспоминал, даже Захарьины, которые к идее своей давней охладели. Теперь они говорили о том, что хорошо бы взять Ивану жену русскую, из рода не очень знатного, не из боярского, но с обширной родней, эта-де родня Ивану крепкой опорой будет, в то же время не будет лезть вперед и их, Захарьиных, от трона оттирать. Я чуть не рассмеялся. Коротка же память людская! Самих-то под каким забором нашли, а теперь, вишь, рассуждают, как бы кто-нибудь их места первые у трона не поколебал.
Были и другие мнения, ведь женитьба царя — дело государственное, тут без долгих разговоров не обойтись. Понятно, что разговоры эти до Марии Черкасской донеслись, и начались во дворце скандалы, по горячности княжны весьма шумные, звон разбиваемой посуды вырывался даже на площадь торговую к великому соблазну народа. А ведь говорил я им, Захарьиным то бишь, что нечего фарфор во дворце заводить, золотая да серебряная посуда во всех отношениях лучше, не бьется и дешевле. На крайний случай ее можно в монету перелить, а что с осколками фарфоровыми делать, которые из дворца теперь коробами выносили?
С той поры Мария Ивана от себя уж не отпускала, всюду за ним таскалась. Вот и в Вологду с ним поехала, смотреть, как дела подвигаются на строительстве новой столицы. А уж из Вологды ее совсем плохой привезли, так что из возка пришлось на руках выносить. Две недели промучилась, иссохла вся и умерла. Иван, как вернулся, в великое расстройство пришел. С одной стороны, горевал сильно, на помин души ее такие богатые вклады в монастыри сделал, что и мы по смерти матери его, святой Анастасии, не делали. А с другой — приказал розыск тщательный провести и злодеев наказать без всякой пощады, кто бы они ни были.
Скуратов за дело с обычным своим рвением принялся и рыл, в общем-то, там, где следовало, в ближайшем окружении Ивановом. Но и другие не отставали, Захарьины сразу на Старицких указали, а вскоре и злодеев сыскали. Ими оказались дворцовый повар Молява с сыновьями. Под пытками признались они, что подучил их извести будущую царицу князь Владимир Андреевич, он же дал им порошок, от матери из Горицкой обители полученный, и двадцать золотых. И еще больше обещал, если они и самого царя испортят.
Иван немедленно приказать доставить в Слободу инокиню Евдокию, а князю Владимиру Андреевичу послал настоятельное приглашение приехать. Но не довелось мне свидеться с теткой Евфросиньей, погибла она по дороге, по одним рассказам, угорела, по другим — утопла в Шексне, угар с водой плохо сочетаются, так что у меня подозрения всякие возникли.
С князем Владимиром тоже незадача приключилась. Уже прискакал вестовой с сообщением, что они с супругой и дочерью младшенькой находятся в ближнем сельце Слотине и завтра прибудут. А на следующее утро другой вестовой с новостью ужасной: все скончались. Иван пришел в ярость неописуемую, собрав всех ближних своих, кричал, что злодеи изводят его родных и к нему подбираются, при этом выходило так, что все злодеи в этой самой палате сидят и злодеи — все сидящие. В конце концов Иван выбрал самых доверенных, то есть наименее подозреваемых, и отрядил на немедленный розыск. Так и поехали: Григорий Лукьянович Скуратов, Василий Грязной и я, конечно, хоть и очень мне не хотелось.
Предпоследний удельный русский князь нашел свой конец в тесной комнате на маленькой ямской станции. Владимир Андреевич лежал, благостный и прибранный, на кровати, а рядом дочка его, как уснула, милая. Княгиня же Евдокия полулежала-полусидела на полу у кровати с левой рукой, простертой к мужу и дочери, как будто в последние мгновения тянулась к ним, да так и не дотянулась. Рядом же с правой рукой лежал кубок опрокинутый, из которого натекла небольшая лужица вина. Никаких следов борьбы или насилия не было видно.
— Эх, — крякнул Скуратов с какой-то даже досадой и сказал, покачивая скорбно головой: — Похоже, что сами.
— Да уж, — кивнул головой Грязной, деловито осматривая комнату, — княгиня отравила мужа с дочерью, как я думаю, по сговору с князем, положила их на кровать, убрала, чтобы все пристойно выглядело, а потом уж сама.
— Не мог князь Владимир такого над собой сделать! Он в Бога веровал, а это — грех! — воскликнул я.
— А он и не делал, — сказал Скуратов, — он на жену все переложил. Нерешителен был и богобоязнен, это твоя правда, князь, вот всю жизнь женской волею и прожил, сначала мать, потом первая супруга, затем вторая, все как на подбор, сильные женщины были, упокой их Господи.
— Но почему? — не сдавался я. — Ведь ехал он к царю почти по доброй воле, оставалось каких-то три версты, доехал бы, поговорил, оправдался. А если принудили, то как? Здесь, среди людей? Да и насилия никакого не было.
— Э-э-э, князь, — протянул Грязной, — напугать человека до потери воли несложно, особенно если воли с ноготок, — так и сказал, слово в слово по-моему.
— И не нужно для этого кости ломать или жилы тянуть, — пояснил Скуратов, — чтобы вы там все ни говорили, я, к примеру, это дело не люблю и редко его пользую, да и зачем, если можно по-доброму объяснить человеку, что с ним будет, если он упираться начнет. А для особенно упорных можно и в натуре показать, поставить около окошка, вот как здесь, колышек, а на колышек человечка посадить, смотри и вникай! Тут главное — из каморы все острые предметы убрать и веревочки, а то без обвиняемого недолго остаться. А можно наоборот, поставить чару с вином, да объяснить, чтобы ни в коем случае это вино не пил, а то там такой яд сильный, что в одно мгновение уложит без всякой боли. А к княгине немного другой подход, — с неожиданной словоохотливостью продолжил Скуратов, — но тоже на знании натуры основанный, она же как братец двоюродный (для тех, кто не знает, укажу с омерзением это имя — князь Андрей Курбский), горда без меры, вспыльчива и порывиста, ей не смерть страшна, а позор, и то, что дочка у нее, а не сын, весьма кстати для целей злодейских. Уж лучше так! — махнул Скуратов рукой в сторону кровати с телами погибших, потом обернулся к Грязному и сказал с некоторым раздражением: — Ну а ты чего здесь стоишь? Иди, поспрошай народ, кто у Старицких вчера вечером был, да долго ли.
— Их, может быть, еще раньше обрабатывать начали, а уж здесь они дозрели, — деловито, без тени обиды ответил Грязной.
— Так ты и на других станциях расспроси! Иди, Вася, иди, землю носом рой, но злодеев сыщи!
Вот говорили тогда и сейчас иные говорят, будто бы это Иван приказал Старицких извести. Врут! Не бывало такого в нашем роду со времен гибели святых Бориса и Глеба. Церковь наша православная, прокляв окаянного братоубийцу Святополка, навечно поставила предел душегубству великокняжескому. Но если вы вдруг человек практический и доводы нравственные в расчет не принимаете, то я по-вашему спрошу: а зачем? Какая в том Ивану корысть? Тетка Евфросинья ему никак не мешала, он даже чувств к ней никаких испытывать не мог, как, гм, некоторые, потому что не знал ее совсем. Что же до князя Владимира Андреевича, то после него сын остался, это в нашем царском деле, считай, одно и то же. А Иван своих троюродных уже родственников очень жаловал, брату оставил все поместья отца его — богатейший удел! — хотя некоторые и советовали настойчиво переписать его в опричнину. И сестер своих, как я вам уже сказывал, Иван с честью пристроил, не его вина, что за одного и того же жениха, так Господь распорядился.