Страница 37 из 97
— Вот ты о чем, — раздумчиво протянул Вассиан, — не прост ты, оказывается, Юрий, видно, у брата ума-то поднабрался. А на твой вопрос нечего мне тебе сказать. Древен ваш род и многогрешен, и неизвестно, какой из тех грехов преисполнил чашу терпения Господа. Оставь свои поиски, чем дольше будешь искать, тем больше грехов тебе откроется, но как их взвесить? У тебя, у людей свои весы, у Господа — свои. Прими со смирением, что все уже исчислено и взвешено и отмерена вам кара по делам вашим. Уповай лишь на то, что Господь всеблаг и не даст вашему роду сгинуть. — Тут глаза его стали вновь разгораться божественным огнем, он вскочил в жару и возбуждении и, приникнув к уху моему, лихорадочно зашептал: — Зрю беды безмерные! Иссохнут все ветви на дереве и падут под натиском бури яростной, истопчут люди и кони все семена, лишь одно закатится под пень трухлявый. Придет на то место старец беспорочный и прольет слезу над древом погибшим, и от той слезы пробудится семя, и, цепляясь за старца, поднимется росток новый и разрастется шатром, и расцветет цветками прекрасными, и принесет плоды сочные.
Вассиан потух, съежился и рухнул на лавку, закрыв глаза. Я взял Ивана за руку и вывел его из кельи, оберегая покой старца.
Попытался я тут же проникнуть в слова Вассиана, но того мне не дали. Из-за одного угла выглянул Сильвестр, но не расположен я был сейчас с ним разговаривать, поэтому метнулся в другую сторону и наткнулся на Курбского.
— Что же поведал вам епископ Бесный? — с обычной своей усмешкой спросил он. — А то доносится до нас то рыканье львиное, то шуршание мышиное, а слов-то и не разобрать.
Чувствую, не отвяжется, взял да и вывалил ему все слова Вассиановы о советниках лукавых и честолюбивых, Ивану то уже не повредит, а этим предостережением послужит. Что до остального, об этом умолчал, то для меня одного сказано было.
На следующее же утро повлекли нас с Иваном дальше, по Дубне, Волге и Шексне к обители Святого Кирилла. Пытался я направить всех обходным путем, через заволжские пустыни, но того мне не удалось. Я ведь не только оттягивал время прощания с братом, я до последней минуты все надеялся на чудо, на то, что возложит какой-нибудь святой старец руки на Ивана и возвратит ему Господь здоровье. Но как накрыли Ивана схимой, закрыв от него свет белый, так и для меня свет надежды погас. В таком я удручении пребывал, что даже не помню ясно, как обратно в Москву возвращались.
Но не один я надеждой на чудо жил, весь народ московский во все те недели молитвами своими Ивана не оставлял. Едва опустевший поезд царский показался в виду Москвы, как вывалили все жители на улицы и окрестные поля и смотрели в тревожном ожидании, не явится ли им царь Иван в одеянии блестящем, красивый, сильный и мудрый, каким он навсегда остался в их памяти. Когда же не увидели его, то и для них последнее упование иссякло и вознесся над Москвою плач великий.
Рассказывают, что послы и купцы иноземные, в тот день в Москве обретавшиеся, были немало тем озадачены и расспрашивали людей московских, что за горе приключилось.
— Надежда умерла, — отвечали им люди, стеная и плача, — вознесся к Господу ангел светлый, чистый, как младенец.
И вновь поразились иноземцы любовью русского народа к властителям и поспешили донести в свои страны весть о гибели младенца-царевича.
Грамоты те, как положено, в Посольском приказе перехватили и боярам ближним на рассуждение представили. Те решили, что так даже и лучше выходит, грамоты свернули вновь, как были, и отправили, кому они положены были. Свои же извещения об изменениях на престоле Московском изорвали, как и не было их.
Не испил я еще до конца чашу страданий! Лишь ступив под крышу дворца, где жил я от рождения рядом с братом, осознал в полной мере, что я потерял. И низверглась душа моя на дно пропасти, и бродил я по комнатам, навеки опустевшим, рыдая и повторяя непрестанно: «Один я остался на всем белом свете!»
И в этот момент, когда дошел уже до последней черты, у которой и жизнь не мила, подошла ко мне моя княгинюшка, и обняла меня за голову руками своими ласковыми, и, чуть притянув к себе, осушила поцелуями нежными слезы на моих щеках.
— Ты не один, у тебя есть жена любящая! — так повторяла она, ведя меня за руку к жизни новой.
Затворился я тогда на своей половине и несколько недель не выходил никуда из спальной, только чтобы не расставаться с княгинюшкой моей дорогой, единственной. Друзья же мои, горе мое уважая, меня делами разными государственными не беспокоили.
Но то я не выходил и с княгинюшкой не расставался, а она выходила, потому как по великой доброте своей не могла кинуть в горе и тягости подругу свою ближайшую — Анастасию.
И вот прибегает как-то княгинюшка, вся белая, и призывает меня срочно в палаты царицынские. Я испугался, ведь до сроку Анастасии еще много времени оставалось, вдруг беда! Едва переменив кафтан и нахлобучив шапку, бросился вслед за княгинюшкой. На пороге малой столовой палаты столкнулся с князем Мстиславским, тяжело отдувающимся, а как протиснулись в двери, так узрели не только Анастасию, растерянную, но, слава Богу, здоровую, но и митрополита, и всех ближних.
— Получил я грамотку от игумена Святокирилловой обители, — начал митрополит, когда все необходимые приветственные слова были сказаны, — доносит он, что новопостриженный инок Василий, благословение у него испросив, отправился в мир нести слово Божие.
Воцарилось долгое молчание. Даже я пребывал в смятении, пытаясь разобраться в своих чувствах, кажется, то была не радость. Что уж о других говорить!
— Да как он смел государя отпустить! — взорвался, наконец, Мстиславский на правах старшего.
— Не царя Ивана, и не бывшего царя, а только смиренного инока Василия, — поправил его тихо Макарий, — Господь его осенил и путь ему указал, и не скромному игумену той Воле противиться. Тому никто, даже и я, воспрепятствовать не может.
С тем и разошлись задумчивые. Что тут еще скажешь!
Анастасия уже на сносях была, когда донесся до нас слух о появлении в Москве нового блаженного именем Василий. Народ московский, по натуре своей недоверчивый, к новому блаженному сразу проникся и сопровождал его всюду, и в слова его любые благоговейно вслушивался. Я не знал, что и думать. Приказал сообщать мне обо всех появлениях блаженного и даже бросался два раза в указанные места, но опаздывал. И к греху своему, чувствовал от этого облегчение — очень уж я страшился той встречи.
В те последние дни и ночи княгинюшка почти не бывала на нашей половине, проводя все время у постели Анастасии. Я метался по комнатам, не находя себе места от страха за будущего младенца и отгоняя мысли о блаженном. Не отогнал, а накликал, прибежали с известием, что видели блаженного на Воздвиженке. Я было отмахнулся — не ко времени! — но какая-то сила неудержимо влекла меня, и я устремился вниз. А за мной рынды подхватились, я ведь без охраны не выезжал. Пока коней седлали, пока до Воздвиженки, толпу плетками раздвигая, доскакали, блаженного уже и след простыл, но что-то препятствовало мне вернуться, и я принялся рыскать по окрестным улочкам. А не найдя никого там, выехал к рядам торговым и выглядел толпу человек в двадцать, следующую чуть поодаль за нищим, возвышающимся на голову над всеми. Я стал осторожно продвигаться вперед, внимательно всматриваясь.
Нищий был не стар и когда-то очень силен — на исхудалом костяке перекатывались узлы мышц. Черные от грязи ноги месили ноздреватый мартовский снег, сквозь лохмотья, больше на сеть рыболовную походящие, виднелись тяжкие вериги. Спутанная рыжеватая борода спадала на грудь, а вот волосы на голове были не особенно длинны и не скрывали полностью ушей. От них, узких, вытянутых — царских! — ушей я не мог отвести взгляд и в замешательстве ощупывал правой рукой свое ухо, ища подтверждения и боясь его.
Тут нищий вдруг остановился и в каком-то волнении стал оглядываться по сторонам, как бы прислушиваясь. Он скользнул взглядом по мне и раз, и другой, и, заглянув в его глаза, я понял, что это не брат мой, это — сосуд Господа.