Страница 31 из 97
Когда советники Ивановы немного в себя пришли, порешили, несмотря на шум и протест, присягу начать. Сами пример показали, надеясь, что их порыв увлечет сомневающихся, а отказники испугаются своей малочисленности и поспешат примкнуть к торжествующим. Но вышло не по рассчитанному. Еще князья Иван Мстиславский, Владимир и Михайло Воротынские, Андрей Курбский, боярин Михайло Морозов, тесть мой многоуважаемый, воевода славный, князь Дмитрий Палецкий присягу приносили и крест целовали, а уж Владимир Андреевич устами своей матери Евфросиньи наотрез отказал ту духовную утвердить и, влекомый матерью, выбежал вон. За ними последовали Шуйские, не из любви к Старицким, Шуйские никого, кроме себя, не любят, а только из приверженности к любой смуте. А за ними потекли князья Петр Щенятьев, Иван Пронский, Семен Ростовский, Дмитрий Немой-Оболенский, которые, едва выйдя из дворца, принялись славить перед народом на площади князя Владимира Андреевича, приговаривая: «Лучше служить старому, нежели малому и раболепствовать худородным Захарьиным, Адашевым да попу мелкому Сильвестру». Глядя на все это, сомневающиеся сомнений не оставили, а колеблющиеся еще сильнее заколебались. Выходил форменный бунт!
Советники Ивановы, как мне показалось, опять немного растерялись. Захарьины уже накрывали головы полами шуб от страха перед неминуемой расправой, Адашев с Курбским о чем-то перешептывались, пуще всех суетился Сильвестр, бегал от одного к другому, что-то жарко говорил, а потом и вовсе сгинул.
Об Иване все забыли. Кроме меня. Я всю ночь носился между спальней Ивановой и столовой палатой, где советники Ивановы, не смыкая глаз, принимали вести из города. Во дворце все оставалось без изменений: Иван пребывал в беспамятстве, советники советовались. Не то в городе.
Старицкие резво взялись за дело, понимая, что другой возможности воцариться на престоле у них не будет. Они принимали у себя в доме детей боярских и раздавали им деньги, чтобы на свою сторону привлечь. Не оставляли вниманием и бояр, даже и тех, кто уже присягнул царевичу Димитрию. То я доподлинно знаю от тестя моего князя Дмитрия Палецкого. Приползли к нему соблазнители от Старицких и стали смущать его обещаниями удела, мне отцом моим в духовной отписанного. Был такой удел, Углич с окрестностями, но мне и в голову не приходило его с Ивана стребовать. Зачем он мне, коли я и так во дворце царском живу и все для моего обихода, по склонностям моим скромного, имею? Старицкие же клеветали, что тот удел мне Иван из скаредности не отдает, а коли они придут к власти, они мне его с княгинюшкой моей пожалуют, да еще и прирежут, землицы то есть. Тесть мой, как о землице услыхал, задрожал весь, но переборол себя и о речах тех воровских сотоварищам донес.
Но хуже всего было то, что Старицкие стали народ черный к себе привлекать раздачами вина. Русский человек прост, услышит, что где-то вино на халяву дают, так бросит все дела и побежит. А как выпьет ковша два-три, так его на подвиги тянет, тут ему только цель показать да подтолкнуть посильнее, иначе он от бочки не сдвинется. В том многие бояре Старицких осудили, негоже устраивать пиршество в дни болезни государя, все ж таки он над всей Русью царь и Старицким ближайший родственник. Но от Евфросиньи эти упреки отлетали, как от стенки горох. Мерцающий столь близко, только руку протяни, венец царский ей остатки ума застил. Того не понимала, что нельзя черный народ вовлекать в интимное дело наследования престола. То забота семейная да боярская. Они-то между собой сговорятся, а вот море народное, неразумными призывами всколыхнутое, быстро не успокоится. На те волны разгулявшиеся много бочек масла придется вылить. Или крови.
Тогда же прояснилось, куда Сильвестр пропал. Была у него страсть всех мирить, улаживать любое дело так, чтобы все довольны были. Как когда-то Курбский сказал? Да, и вашим, и нашим. Вот и сейчас он загорелся идеей: переменить духовную, царевича Димитрия наследником оставить, а главным опекуном князя Владимира Андреевича поставить.
— Возьмем с него целовальную запись, что на жизнь царевича он умышлять не будет и венца царского себе не примерит, — горячо убеждал всех прибежавший Сильвестр, — я уже и с князем Владимиром, и с Евфросиньей переговорил, крепко задумались.
Мне-то ясно было, что все это чушь полнейшая. Как можно духовную исправлять?! Ее либо полностью принимают, от первого слова до последнего, либо — бунт. Ее только Иван и может исправить, а для этого он в памяти должен быть, а был бы он в памяти, так ничего бы такого и не было. Появись он на пороге, зыркни один раз глазом, мигом бы всю боярскую свару успокоил, а князя Владимира, коли бы захотел, заставил сапоги себе лизать, и тот бы лизал, куда бы делся, еще бы благодарил за милость. Или Сильвестр того не понимает?
Тут смотрю, Алексей Адашев с Курбским в сторонку отошли, разговаривают о чем-то тихо. Я к ним поближе, слушаю.
— Такое нам допустить не можно, — сказал Курбский.
«Слава тебе, Господи! Не перевелись на Руси умные люди!» — подумал я радостно.
— Не допустим, — ответил Адашев, — вот только сил у нас маловато, если Старицкие со всеми соблазненными детьми боярскими на нас навалятся, боюсь, стража дворцовая не устоит. Эх, не успеем стрельцов вызвать!
Замечу тут для тех, кто подзабыл, что войско по обычаю русскому в городах не стояло, место для него завсегда в поле было или, как у стрельцов новоявленных, в слободах. А во дворец царский вход с оружием был всем запрещен, даже и боярам ближним. Потому они могли только бороды друг другу рвать да юшку из носу пускать, а более ничего.
— А может быть, все же успеем? — продолжал Адашев. — Потянем время, настропалим Сильвестра, пусть носится челноком между царским дворцом и Старицкими.
— Этот пусть себе бегает, — согласился Курбский, — но дело надо уладить не мешкая, завтра же. Стрельцы — это хорошо, но и Старицкие, как я слышал, уже в удел за дружиной послали, большая битва может учиниться. То нам тоже не надобно. Побегу-ка я по дворам боярским, по верным, вон их сколько в Москву слетелось, у каждого свита, где пять, где десять воинников, да еще холопы оружные. Поделятся для святого дела! А ты вот что, подумай о целовальной записи для князя Владимира Андреевича. То Сильвестр мудрую идею подбросил.
— Не только подумаю, а немедля Висковатого за работу засажу! — радостно воскликнул Адашев, ухватив мысль Курбского.
Я, честно говоря, не ухватил. Но, видя решительность друзей моих, весьма ободрился.
На следующий день все и разрешилось. С утра, хоть и не объявляли специально о новой присяге, потянулись бояре да князья в царский дворец. Как видно, прослышали, что духовная может быть изменена в пользу опекунства Владимира Андреевича, а коли так, рассуждали они, почему бы сразу не возвести его на престол. В пользу такого умонастроения то говорит, что все сторонники Старицких дружно явились, только сама Евфросинья дома осталась, уверена она была, что дело быстро не уладится, и на всякий случай продолжала рать удельную созывать. А вот иные из приспешников Ивановых, испугавшись, решили по домам отсидеться, болезнями отговариваясь, даже такие, как князь Дмитрий Курлятьев, близкий друг Алексея Адашева, и печатник Никита Фуников, ласкатель Захарьинский. Ну да Бог им судия!
На этот раз собрались в Грановитой палате, толпа теснилась, клубилась, бурлила, доносились речи зловредные. Но я бесстрашно, с высоко поднятой головой вступил в эту клетку с дикими медведями, бок о бок с друзьями моими возлюбленными, Андреем Курбским и Алексеем Адашевым, и с боярами верными. За нами в палату боязливо протиснулись Захарьины. Князь Мстиславский положил на стол духовную Иванову, обвел всех грозным взглядом и зарокотал:
— Бояре мятежные! Ночь вам дана была на то, чтобы образумиться. Надеюсь, Бог вас наставил на путь истинный. Подходите по одному, целуйте крест царевичу Димитрию.
Тут, как по волшебству, распахнулись двери и в палату вошли сто витязей в доспехах блестящих с бердышами наточенными в руках и стали вдоль стен. Двери закрыли, но за ними долго слышался топот явственный, то дополнительная стража выстраивалась.