Страница 18 из 97
Ободренный таким началом, Иван приступил к главному русскому вопросу — о земле. Что-де многовато землицы у монастырей, хорошо бы поделиться. И тут быстро понял, что святые отцы — это даже не бояре, их ничем не проймешь и не собьешь. Ругался Иван и умолял, Бога поминал и посохом об пол стучал, все одно: то не наша собственность, а Богова, так предки наши завели, и не нам обычай тот менять, поминали и собственные Ивановы слова — что было, то прошло и быльем поросло. Только и добился Иван, что возврата земель, якобы от его имени подаренных монастырям в его малолетство, да еще запрещения монастырям получать земли по духовным завещаниям и приобретать их без его, царева, согласия.
Тут-то Иван и написал свои знаменитые сто вопросов, по ним Собор получил название Стоглавого. Чувствуется, что Иван был очень раздражен, многие вопросы, касавшиеся монастырской жизни и всей деятельности церкви, граничили с оскорблением церкви, и я даже забоялся, как бы Ивана тут же не предали бы анафеме. А святые отцы даже глазом не моргнули и принялись обстоятельно отвечать на все вопросы, умело уводя разговор в сторону. Иван их спрашивает о распущенности духовенства, а ему в ответ: да, распространяется содомский грех среди мирян. Он им о содомском грехе в монастырях, а ему в ответ: а иные миряне бороды бреют, тут недолго и спутать. И тут же принимают указ о жесточайшем наказании за бритье бороды.
Вообще, запрещали с удовольствием и радостию, каждый раз славя царя за благочестие и благодаря за указание на упущения.
Запретили держать в монастырях пьянственное питье, кроме фрязских вин, а также совместное жительство чернецов и черниц, и то было правильно. А вот с ограничением пустынь вышло неладно. Их тогда много расплодилось, народ уходил к заволжским старцам и принимал обет нестяжания, по мне, так и пусть, каждый спасается, как может, как душа его требует, но монастырям богатым та проповедь нестяжания глаза колола, вот они и впали в негодование.
Запретили книги еретические и безбожные, включив туда книгу писаний мудрецов заграничных, именем Аристотелевы Врата, в которой были сведения и по астрологии, и по медицине, и по физиогномике, а паче всего — наставления нравственные, которые содержались в нескольких разделах, теми самыми вратами называемых. Тот Аристотель был моим и Ивановым любимым чтением после Священного Писания.
Вообще, астрология сильнее всего пострадала, святые отцы выказали невиданное знакомство с предметом, перечислив тщательно все возможные названия разных книг и тетрадок: Остролог, Острономия, Мартолой, Звездочетец, Зодий. Я их всех и не знал, вот только Шестодневец, или, как его иногда называли, Шестокрыл имел. А как же без него, там карты звездного неба, указания о вступлении солнца в разные знаки зодиака, о влиянии планет на судьбы целых народов, там же и предсказания о грядущих событиях: о войне и мире, об урожае и голоде, об урагане или моровой язве. Нам, царям, без этого никак не обойтись!
Запретили Рафли и Сносудец, кои объясняли приметы и толковали сны. С одной стороны, конечно, суеверие, а с другой — сбывается довольно часто и умение читать предзнаменования весьма полезно. Ведь вот вспомните: упал колокол в Москве, и на тебе — бунт. А не обратили бы внимания и бунт бы тот пропустили.
Или, скажем, запретили Волховник, а вместе с ним Куроглашетник, Птичник, Воронограй и Трепетник. Я понимаю, петух — птица глупая, по его крику никак нельзя будущее предвидеть, но ворон! Ученая птица, иные даже по-русски говорят, а уж живет столько, сколько нам, людям, и не снилось. У меня ворон был, который не то что моего деда видел и слышал, но, пожалуй, и его деда. Чай, набрался мудрости, такого не грех и послушать. Ан, нет, оказывается!
Еще запретили наговаривать на просфоры, а те просфоры силу врачебную имеют, без них народу одно лекарство от всех болезней остается: выпить стакан водки с перцем или медом и в баню бежать. И скот домашний лекарства лишили. Всем ведомо, что если в великий четверг положить соль под престол в церкви и продержать ее там до седьмого четверга по Пасхе, то та соль многие болезни скота вылечивает. И то запретили, а ничего другого взамен не дали.
Особенно же ополчились против праздников народных, с языческих времен сохранившихся. Было их множество, и главный — ночь накануне Рождества Иоанна Предтечи, которая называлась празднеством Купалы. Народ тогда шел в рощи и устраивал игрища потешные, доходя до греха свального. То же было и в понедельник Петрова поста. Накануне Рождества Христова и Богоявления до греха свального не доходило из-за морозной погоды. На поминках сходились мужчины и женщины на кладбищах, там справлялось веселье с вином, плясками и песнями. Главным днем была суббота перед пятидесятницею, но были и иные. В великий четверток «кликали мертвых», жгли солому в воротах домов или перед рынком и перескакивали через огонь с женами и детьми. Все праздники как на грех совпадали с христианскими, и оттого печаль большая была у священников: народ, если и доходил до церкви, то зело пьяный и расхристанный. Все эти языческие игры строго запретили, а заодно осудили и прочие забавы: шахматы, зернь, гусли, сопели, всякое гуденье, переряживанье и публичное плясанье женщин. Зернь — это я пониманию, но шахматы-то за что?!
Еще мне скоморохов было жалко. Справедливо, конечно, говорят, что они с нечистой силой водятся, но скоморохи — они ведь тоже из язычества, и сила эта нечистая тоже языческая, то есть ее вроде как и нет, сказки все это. Скоморохи вышли из сказки и несут ту сказку людям. Живет народ на Руси хорошо, но не так чтобы очень обильно и весело, зачем же у него сказку отнимать?
Вы, наверно, заметили, что благочестия у меня поубавилось и даже какое-то легкомыслие в словах засквозило. Это оттого, что о Соборе Священном повествуя, я думал о продолжении рассказа, о сладком. Да и в тот год у меня настроение было похожим, а виной всему — любовь. Если уж она старого одра подвигает жеребенком скакать, то что говорить о молодом жеребце, копытом бьющем и ржущем по всякому поводу.
А началось все с грустного. Сразу после Земского Собора, посреди шумного веселья, Иван вдруг отозвал меня и сказал печально:
— Видение мне было. Поведал мне Господь, что коротки будут дни царствования моего и среди дел моих великих не должен я забывать о смерти.
Опечалился я, хотел ободрить брата, но что на такое скажешь? Я лишь обнял его ласково и поцеловал в плечо.
— Посему решил я дела свои семейные устроить, — продолжал Иван, — и перво-наперво тебя женить, чтобы встал ты крепко на ноги.
— Я весь в твоей воле, — ответил я, — как скажешь, так и будет.
Но все же не удержался и спросил, наметил ли он уже избранницу мне, а если наметил, то кого. Когда же услышал, что дочь князя Дмитрия Палецкого, то возрадовался. Князя Дмитрия я хорошо знал, он был старшим из князей Стародубских, а те по отчеству на Руси из княжеских родов третьи. Выше только Суздальские да Ярославские. Но Шуйскую я бы ни за что не взял, разве что Иван посохом бы стукнул, а Ярославские больно спесивы, тут мне одного Андрея Курбского хватало. Так что лучше княжны Стародубской и искать некого. Да и князь Дмитрий всегда к нашему роду сердцем лежал, его еще отец наш привечал, а в малолетство наше мы от него никаких обид не видели, только ласку.
На следующий день и поехали на смотрины, а свахой Иван пригласил тетку Евфросинью. Я поначалу обидеться хотел — как его свадьбу правили, так он тетку за Можай, то бишь в Старицу, загнал, а тут вперед выставляет. Но потом решил, что смотрины — это не выбор невесты, выбор-то Иван уже сделал, тетку не спросясь, так что обижаться раздумал.
Да и не помешала нам Евфросинья, даже наоборот. Чувствовалось, что любила она это дело и все обряды назубок знала. Как понесла с порога, да так бойко, так складно, что мы с Иваном только рты разинули.
Все разговоры да разговоры, а я как на иголках — кого мне Бог судил? Не выдержал, говорю, смотрины все же, так хоть бы одним глазком на невесту глянуть. Тут тетка Евфросинья на меня руками замахала: не положено, в опочивальне после свадьбы наглядишься, а пока сиди смирно, вот выговорю все слова установленные, потом схожу, посмотрю и тебе расскажу. Но князь Дмитрий — вот душа-человек! — вступился: «Для такого гостя дорогого можно обычай и нарушить, вот только…» — и замолчал, замявшись. Но Иван, оказывается, тоже обычаи некоторые знал, отстегнул от пояса кошель с двадцатью дукатами золотыми, бросил на стол, а сверху еще перстень, со своей руки снятый, присовокупил. Князь Дмитрий в улыбке расплылся: «Вот и ладно! Как говорится, деньги на стол, невеста за стол». Теперь на него все женщины руками замахали: «Все ты путаешь, старый! То на сговоре говорится, а теперь — смотрины!» Тут Иван мужское заединство проявил: «Это не беда! Где смотрины, там и сговор. Зачем откладывать, когда все решено?» И опять пошли шутки-прибаутки. Хотел я им сказать, что со сговором можно и не спешить, а вот смотрины не след затягивать, но промолчал.