Ты - мое дыхание

— Нет, — отозвалась она сонно и лениво.

— Тогда, может быть, попробуем жить как-то по-другому?

— Попробуем, — равнодушно согласилась она и тут же торопливо добавила: — Только начнем не с сегодняшней ночи, ладно?

Олег помолчал, потом снова повернулся к ней, и она почувствовала, как жесткие волосы на его груди щекочут ей спину.

— Надька, — прошептал он с горькой усмешкой, — ты бы тогда хоть отказывала как-то поделикатнее, а? Все нормальные жены если не хотят, то врут, что у них месячные или голова болит, а ты уж и повод придумать не утруждаешься…

— Хорошо. У меня месячные и голова болит. — Надя приподнялась на локте и посмотрела прямо в его печальные карие глаза. — Тебе полегчало? Значит, давай спать.

— Давай, — буркнул Олег и откатился на другой край кровати.

Сколько она промоталась по городу на своей «Вольво», сворачивая в узкие улочки, выруливая на шумные проспекты, снова сворачивая в переулки, Поля не знала. Она как-то автоматически реагировала на сигналы светофоров, почти машинально нажимала на тормоз или переключала скорость. Сначала полуденная, потом сумеречная, а затем и вечерняя Москва проносилась за окном, а она все ехала и ехала, непонятно куда и непонятно зачем. Слез не было, как не было их и в самом начале, сердце колотилось глухо и часто, а виски сжимало давящей, нудной болью. Она думала о Борьке и все время видела перед собой его пронзительно-серые глаза, лохматые выцветшие брови, улыбку — добрую, чуть ироничную, самую лучшую улыбку в мире… Об Ирочке Ларской Поля вспоминать не хотела принципиально, внушая себе, что не стоит она этого, да и вообще какая разница — кто? Ирочка? Манечка? Дунечка? Важно, что Борька! Борька… Но настырная журналисточка все время всплывала в памяти: то длинноволосой кудрявой шатенкой, переходящей дорогу, то улыбчивой девочкой с плаката «Тебе, Москва!», а то и вовсе не похожей на нее юной барышней, усаживающейся на переднее сиденье шестисотого «Мерседеса».

На углу, у булочной, Поля все-таки остановила машину. Куда ехать дальше: домой, к родителям, или к черту на кулички, она не знала. Зато ясно чувствовала, что ей необходимо сейчас заплакать, иначе сердце просто не выдержит. Но слез не было, и горло по-прежнему сжимало тоскливо и горячо. Куда бежать, кому плакаться в жилетку? Надежде? Та посмотрит насмешливо, поведет плечом и скажет что-нибудь вроде: «А чего ты хотела, подруга? Он у тебя бизнесмен, имидж обязывает, да и не придавай этому такого большого значения. Ты, в конце концов, знала, на что шла»… Будто она, Поля, все просчитала с самого начала, будто тогда, шесть лет назад, для нее имело решающее значение то, кем станет Борис — бизнесменом или журналистом в непрестижной газете. Да и имеет ли для нее это значение сейчас?.. А может, к Галке Лесиной? Та захлопочет, засуетится, начнет разрабатывать супердейственные планы мщения… Нет, не нужно сейчас никого. И не поможет никто, будет только больнее.

Поля провела дрожащей ладонью по лбу и вышла из автомобиля. К вечеру на улице стало довольно прохладно, и она, в своем легком платье с открытыми плечами, скоро почувствовала, что зябнет — с Чистых прудов тянуло сыростью. Поля шла, стараясь держаться подальше от воды, мерцающей страшно и тревожно. Куда она шла и зачем, Поля не знала. Просто шла, как еще полчаса назад ехала, и думала о том, что возвращаться ей, собственно, некуда.

Она и свернула на Мясницкую, дошла до маленького ресторанчика со стеклянной, в позолоченной рамке дверью. Есть ей совсем не хотелось, а вот выпить было нужно. Зашла в ресторан, заказала, не смущаясь, да и не обращая особого внимания на официанта, двести граммов водки с какой-нибудь закуской. Села за столик, покрытый тяжелой бордовой скатертью, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Совсем рядом, на невысокой эстраде, женщина с чудесным сочным контральто пела под аккомпанемент гитары романс «Хризантемы». Голос ее, печальный, волнующий, добирался, казалось, до самого сердца и бередил, тревожил его, и без того издерганное. И гитарист играл очень хорошо, почти так же хорошо, как Борька. Поля вдруг почувствовала, как глаза ее под прикрытыми веками наливаются тяжелыми слезами, как пропитываются этими слезами дрожащие ресницы, как стекают горячие капли на щеки. И тут же ей стало легче, как будто где-то внутри отпустили мучительно и больно натянутую струну. Она открыла глаза и огляделась.

Ресторанчик был совсем небольшой, с уютным залом, картинами на стенах и огромными высокими букетами в фарфоровых вазах. Вдоль стен на старинных буфетах были расставлены пузатые самоварчики, золотистые блики неяркого света играли на их округлых боках. На столах стояли хрустальные рюмки и белоснежные, свернутые конусом салфетки. И почти сразу же она увидела его. Он сидел у самой стены, под картиной в серо-розовых тонах, изображающей интерьер старинного трактира, и смотрел на нее пристально, внимательно, странно…

На вид ему было около тридцати, но он вполне мог оказаться моложе. Темные прямые волосы, собранные на затылке в «хвост», чуть длинноватый нос, тонкие губы, брови широкие, черные, как-то по-демонически взлетающие к вискам, и глаза — карие, глубокие, зовущие… Поля даже вздрогнула, встретившись с этим взглядом, и поспешно отвела глаза.

К счастью, в это время официант принес водку в хрустальном, покрытом инеем графинчике, блины с семгой и салат, поэтому у нее нашелся повод, чтобы отвлечься. И все же теперь она чувствовала себя скованно, даже водку в маленькой рюмке не смогла нормально донести до рта, половину расплескала на скатерть. Выпила, закашлялась, торопливо поставила рюмку на стол. И поняла, что по-прежнему ощущает каждой клеточкой, каждым нервом этот странный взгляд. Поэтому испытала даже что-то похожее на облегчение, когда подняла глаза и увидела, что незнакомец отодвигает стул и садится за стол напротив нее.

Не только волосы у него были темными, он вообще оказался достаточно смуглым и одет был во все черное: черная рубаха на металлических клепках, черные джинсы, даже часы с черным циферблатом и тонюсенькими белыми стрелочками.

— Как вас зовут? — спросил он и как-то очень естественно и просто, будто делал это уже сто раз, коснулся ее руки.

— Поля, — ответила она растерянно, перевела глаза на свою кисть, прикрытую его длинными красивыми пальцами, и только потом догадалась отдернуть руку. Он печально улыбнулся, словно этого и ждал, сцепил пальцы в замок. Поля продолжала смотреть на него, не зная, как реагировать.

— А меня зовут Антон. — Он снова улыбнулся. — И вот что, давайте закажем еще водки и выпьем за знакомство?

Ни «да», ни «нет» она ответить не успела, а он уже, щелкнув пальцами, подозвал официанта. Поля не понимала, что с ней творится, почему она не прогонит этого мужчину, появившегося так не вовремя, в самый худший из дней ее жизни.

— Вы не гоните меня, потому что не хотите, чтобы я уходил, Поля, — вдруг произнес он, глядя не на нее, а куда-то поверх ее головы. — Вам просто плохо сейчас, одиноко, и не нужно корить себя за то, что вы бежите от этого одиночества… Ведь я прав, Поля, да? Если да, тогда улыбнитесь.

И она улыбнулась, растерянно, робко, все еще дрожащими губами. А Антон сказал:

— И волосы у вас, наверное, очень устали за день. Снимите заколку. Вам наверняка пойдут свободно падающие пряди и легче станет, вот увидите.

Поля снова повиновалась и в самом деле почувствовала, что вместе с упавшими на плечи волосами уходит куда-то невыносимая свинцовая усталость. Потом они выпили водки, закусили, и она наконец решилась разомкнуть губы.

— А вы кто? — Поле показалось, что вопрос свой она облекла в довольно бестактную форму, но менять что-либо было уже поздно. Однако Антон вовсе не обиделся, промакнул аккуратно рот салфеткой и ответил:

— Я? Я — поэт…

— Как? — она даже растерялась.

— Обыкновенно. Литинститут имени Горького, слышали? Отделение поэзии можете себе представить? Так вот, я там учился… Нет, звучит, конечно, странно. Вроде бы как и не профессия для мужчины. Что это, в самом деле, «поэт»? Но тем не менее это так.