Флибустьер

— Он чересчур умен для этого, — сказала Филиппа.

Фиби была настроена скептически, но, чтобы не лишиться рассудка, предпочитала верить, что Дункан победит, так же, как победят колонии, заложив основы великой, хотя и беспокойной, нации.

— Я не уверена, что Дункан согласится забрать вас из Трои, — тихо предупредила она после долгого и задумчивого молчания. — Возможно, он не захочет подвергать вас опасностям, Филиппа. В конце концов, вы его единственная сестра.

— А вы его единственная жена, — возразила Филиппа, — но он возьмет вас с собой.

Фиби оставалось только вздохнуть и ждать. Ждать…

Отец и брат Дункана содержались, как легко было угадать, в тесном затхлом подвале, в крошечной комнатке с грязным полом и ковром паутины над толовой. Для освещения их снабдили единственной сальной свечкой; ее пламя коптило, мерцало и колебалось в зловонном мраке темницы.

Он долго следил за ними, чтобы убедиться, что их оставили одних, предоставив им возможность размышлять над серьезностью своего положения. Дункан мог бы сказать Стоуну этой напыщенной старой деве, а не солдату, что, сколько бы их не держали взаперти, они никогда не предадут его. Он был в их глазах не преступником, а только сбившимся с пути сорванцом, который поймет свои заблуждения, когда восстание будет подавлено, и ему все должным образом разъяснят.

Дункан улыбнулся сам себе, поднял металлическую решетку, покрытую слоем пыли и паутины, и спустился в узкое отверстие.

Лукас подался вперед, как будто пытаясь встать, и одновременно открыл рот. Джон, сидевший рядом с сыном на холодном полу, схватил Лукаса за руку.

Дункан сел на корточки, взял свечу и поднял так, чтобы ее тусклый свет падал на постаревшее, милое лицо отца. Он прочитал на лице Джона Рурка гнев, а также изнурение и изрядное количество печали. Значит, то, что писала Филиппа в письме, было правдой: их повелитель болен и устал. Возможно, даже скоро умрет.

— Мои люди ждут в лесу, — сказал Дункан, из осторожности не повышая голоса, так как снаружи были часовые. Он видел, как они вяло шагают в душном ночном воздухе, сняв мундиры, в рубашках, мокрых от пота, со скользкими руками, сжимающими стволы мушкетов. — На борту «Франчески» для вас найдется место.

Лукас, наконец, проговорил свистящим шепотом:

— Ты сошел с ума, явившись сюда! Дункан не стал объяснять, что он пришел повидать отца: Лукас сам знал это со времени их последней встречи в укромной бухте.

— Брат, тебя удивляют самые простые вещи! — сказал он. — У меня нет времени упрашивать или убеждать. Вы последуете за мной или позволите себя повесить, чтобы дать доброму майору возможность заслужить очередную медаль?

Джон забрал свечу из руки Дункана и отставил ее в сторону.

— Ты должен знать, — сказал он, — что я не могу бросить твою мать и Филиппу. Собственно говоря, я не могу бросить саму Трою.

Дункан почувствовал, как у него сдавило горло. Он тоже любил эту землю и надеялся когда-нибудь жить на ней свободным человеком, но времени на раздумья не было.

— Матери и Филиппе не угрожает опасность быть казненными за измену, — заметил он. — Эта опасность грозит тебе, а также Лукасу.

— Нет, — твердо сказал Джон.

В уме Дункана промелькнуло видение: его отец болтается в петле. Он видел, как умирали на виселице другие люди за гораздо меньшие преступления, и несколько раз сам был очень близок к этому.

— Боже милосердный, отец, неужели твоя жизнь ничего не значит для тебя? А ты? — Он обратил пылающий взгляд на Лукаса. — Ты молодой человек, и впереди тебя ждет много плодотворных лет. Неужели ты никогда не женишься, никогда не родишь детей, никогда не станешь жить свободным человеком, зная, что сам завоевал для себя эту свободу?

На мгновение лицо Лукаса исказилось от боли, но он быстро вернул самообладание.

— Майор Стоун увидит свою ошибку и отпустит нас на свободу, — сказал он, хотя его словам явно не хватало убежденности.

Дункан открыл, было, рот для протеста, но отец остановил его, схватив за запястье. Силы в его руках еще хватало, чтобы Дункан ощутил боль.

— Скажи мне, Дункан, — произнес он, — что бы ты стал делать на моем месте? Если бы это была твоя земля, а она когда-нибудь станет твоей по милости Божьей, если бы это означало бросить жену и дочь, бросить всех работников, которые каждый кусок хлеба и каждый клочок ткани, прикрывающий их спины, получают из твоих рук, что бы ты сделал?

Дункан молчал, потерпев поражение. Его душили отчаяние, ярость и сочувствие.

— Говори, — настаивал Джон. — Я не позволю тебе не ответить на мой вопрос. Что бы ты сделал на моем месте?

Дункан опустил глаза.

— Я бы остался, — произнес он.

— Да, — кивнул его отец и положил руку на плечо сыну. — Забирай свою жену, если так надо, и спасайся из Трои. И не возвращайся, пока не кончится ваше проклятое восстание.

В горле Дункана зародился звук, но прервался, прежде чем успел выразиться в членораздельном слове. Он видел в глазах отца призрак дух, который будет жить после смерти Джона Рурка. И понял, что смерть ходит неподалеку.

— Уходи, — настаивал Джон с ноткой печального восхищения в голосе. — Я устал смотреть на тебя, Дункан Рурк. — Произнеся эти слова, патриарх встал, поднимая сына вместе с собой, и обнял его. — Да не оставит тебя Божья милость, — сказал он.

Дункан не стал отказываться от отцовского прощания и ответил на него со слезами на глазах, но все же не позволяя себе заплакать. Перед ним был человек, который любил его без всякий условий, несмотря на различие между ними, который учил его читать и охотиться, стрелять и предсказывать погоду по приметам, человек, который отвязал его от британского позорного столба и привез на своей лошади домой, полумертвого и истекающего кровью. Джон учил его быть сильным и упрямым, указывал, что он должен знать, чтобы управлять собой, прежде чем вести за собой других навстречу успеху.

Лукас тоже встал и пожал руку Дункану.

— Я позабочусь, чтобы ты вернулся домой, когда эта заварушка кончится, — сказал он.

Дункан кивнул, не решаясь заговорить. Бросив последний, долгий взгляд на отца, он выдвинул из угла бочонок, залез на него и исчез сквозь дыру в потолке. Потом он долго лежал в тесном грязном помещении над винным погребом, слушая, думая, вспоминая и стараясь навсегда запечатлеть образ отца в своей душе.

Наконец он позволил себе заплакать. Его рыдания, хотя и беззвучные, были горькими и душераздирающими и изливались из той части его существа, которой он ничего не знал раньше. Когда, наконец, самое тяжкое горе миновало, он двинулся обратно по потайным переходам большого дома, следуя путем, который знал с детства.

Когда Дункан добрался до комнаты, где ждала Фиби, когда-то это была его комната, он откинул гобелен и обнаружил, что его жена лежит на кровати полностью одетая и крепко спит, широко раскинув руки и слегка похрапывая. Она сменила бальное платье на юбку для верховой езды, пару ботинок и рубашку с длинными рукавами, которая когда-то принадлежала ему.

Дункан стоял над Фиби, глядя, как она спит, в безмолвии борясь с ураганом мучительных чувств и замечая все другие звуки: кто-то прошел по коридору, гости в смежных комнатах устраивались на ночь, болтали, занимались любовью. Ему даже не приходило в голову оставить Фиби в «Трое» : после событий этого вечера плантация переходила в руки врага. Он нагнулся и поцеловал ее в губы, как принц в слышанной им когда-то давным-давно, около камина в зимнюю ночь, сказке и она открыла глаза.

Дункан не сказал ни слова и только подал ей руку. Фиби через мгновение была на ногах, и он вывел ее на террасу. Бал кончился, китайские фонарики погасли, и в саду никого не было видно. Дункан свистнул и услышал ответный сигнал, который донесся до него с благоуханным ветерком. Они спустились с террасы по веревке сначала, Дункан, затем Фиби. Она не колебалась ни секунды и не издала ни звука, когда они спешили пересечь темный луг, чтобы скрыться в ночи.