Флибустьер

Симона и Фиби вымокли до костей. Они долго стояли посреди мыльного разгрома, глядя друг на друга и переводя дыхание, и вдруг одновременно расхохотались. На шум и крики явилась Старуха и, естественно, не обрадовалась. Фиби было приказано с позором покинуть прачечную: «Что скажет мистер Дункан, если ты простудишься и умрешь? Как ты думаешь, а?» Симону же и остальных просто выбранила на мелодичном островном диалекте.

Оказавшись в своей комнате, Фиби разделась до короткой рубашки без сомнения, спасенной с того же самого потерпевшего крушение корабля, и вытерла волосы полотенцем. Вскоре в дверь постучались, и после приглашения Фиби в комнату вошла Старуха.

— Симона любит Дункана, верно? — спросила Фиби, прежде чем та успела отругать ее за драку в прачечной.

— Да, — последовал лаконичный ответ. Из шкафа были извлечены и переданы Фиби мрачная черная юбка, простая блузка и столь же простое белье. Фиби послушно взяла сухую одежду и зашла за ширму, чтобы переодеться.

— Она его любовница?

Как ни странно, Фиби необходимо было знать ответ на этот вопрос, хотя она и собиралась сбежать с острова, и она отдала бы все что угодно, лишь бы не чувствовать то, что чувствовала сейчас.

— Спроси об этом самого мистера Дункана.

Фиби была рада, что скрылась за ширмой, потому что одно лишь предположение о разговоре на такие темы окрасило ее щеки пунцовым цветом.

— Проще будет спросить у Симоны, — заявила она, залезая в кружевные панталоны и нижнюю юбку, после чего потянулась за корсажем.

— От нее ты правды не добьешься, — спокойно возразила Старуха. — Она похожа на тебя: сама не знает, что творится у нее в сердце.

Фиби выглянула из-за ширмы, застегивая крошечные пуговицы блузки.

— Знаешь, тебе меня не обмануть. Твои речи очень цветистые, но я могу сообразить, когда меня пытаются надуть.

В глазах Старухи заблестели довольные искорки. — Видимо, придется отправить тебя полоть сорняки, раз со стиркой у тебя ничего не получается.

— Ты уклоняешься от темы, — заметила Фиби.

— Ты тоже, — ответила Старуха. Остаток дня Фиби провела в огороде, надев на голову широкополую соломенную шляпу, которую дала ей Старуха, и, когда ее наконец позвали ужинать, так утомилась, что не могла есть. Она с трудом взобралась по лестнице, чувствуя боль во всем теле, стянула юбку и блузку и с жалобным стоном повалилась на кровать. Даже веки ныли, и она закрыла глаза, надеясь затеряться в исцеляющем забвении сна.

— Все болит! — пожаловалась Фиби, когда услышала, как открылась и снова закрылась дверь ее комнаты. Она хотела, чтобы Старуха знала о ее страданиях и ощутила свою вину. — В ваше время уже изобрели конский линимент?

В ответ молчание. Фиби открыла глаза. Около кровати стояла не Старуха, а Симона. Однако на этот раз на ее хмуром лице было написано изумление, а не ядовитая неприязнь.

— Покажи мне свою ладонь, — сказала она.

Фиби села на кровати, но не спешила выполнить просьбу Симоны.

— Мне бы хотелось, чтобы ты постучала в следующий раз, когда решишь зайти, — заметила она.

Симона протянула руку, сжала сильными смуглыми пальцами пальцы Фиби, покрытые волдырями, нагнулась и всмотрелась в ее ладонь. Она что-то пробормотала, и на ее глазах выступили слезы.

Фиби высвободила руку. Она почувствовала симпатию к себе со стороны Симоны и еще зарождающуюся дружбу.

— Короткая линия жизни, что ли? Симона отвернулась, зажав рот рукой, и, подойдя к окну, посмотрела на море. Фиби не нужно было спрашивать, чтобы понять: женщина ищет взглядом корабль Дункана и тревожится за его жизнь. Она и сама тревожилась и скучала без него, хотя не имела на это никакого права. Фиби поднялась с кровати, но не стала подходить к Симоне.

— Он вернется, — сказала она.

— Да, — ответила Симона после паузы, не оборачиваясь к Фиби. — А ты тут будешь поджидать его.

Сердце у Фиби всегда было добрым, и оно заныло при этих словах. Не за себя, а за эту женщину, которая, по молчаливому согласию, перестала быть ей врагом.

— Дункан вовсе не любит меня, — сказала Фиби, чувствуя обязанность все объяснить. — Он думает, что я шпионка.

Симона наконец отошла от окна и, хотя держалась поодаль, посмотрела в лицо Фиби.

— Он женится на тебе, — сказала Симона с достоинством и гордостью, без вражды. — У вас родится много детей. Но он будет приходить и в мою постель, и я тоже рожу ему дочерей и сыновей не меньше, чем ты.

Фиби чувствовала себя настолько не на своем месте, насколько это вообще возможно. У нее не было никаких причин полагать, что она долго пробудет в восемнадцатом веке, или в своих видениях, которые сейчас окружали ее. Дункан нравился ей, но она не любила его и не требовала от него клятв верности. В сущности, ей казалось, что он едва выносит ее присутствие. Самым разумным выходом будет исчезнуть. Но в одном Фиби была уверена: если она когда-нибудь снова выйдет замуж, то ее муж, будет ли это Дункан Рурк или кто-либо еще, никогда не окажется в постели другой женщины. Она достаточно испытала подобных унижений в браке с Джеффри.

— Нет, — ответила она, покачав головой, и, несмотря на лаконичность ответа, было ясно, что Симона все поняла и приняла вызов. Улыбнувшись и пожав изящными плечами, гостья Фиби покинула комнату.

Утром Фиби вернулась в огород. К полудню она мечтала о скорейшем возвращении в будущее, только так можно было спастись от жаркого солнца и проклятой мотыги, но этого не произошло. Ей казалось, что сорняки растут и цветут у нее в глазах, а Старуха дала ей точно такое же задание на следующий день, и на следующий, и еще на один. И Фиби работала, потому что это было лучше, чем сидеть без дела и ждать, пытаясь вообразить, что случится дальше.

Прошло целых две недели, в течение которых Фиби полола, окучивала и поливала и в качестве развлечения, помимо прочих причин, обдумывала варианты бегства с Райского острова. По ночам она ждала возвращения в свой век: «Нет ничего лучше дома, нет ничего лучше дома», — повторяла она снова и снова, как молитву, но, очевидно, властелин времени не слышал ее. Она просыпалась по утрам в 1780 году и всякий раз испытывала разочарование, к которому, однако, примешивалось облегчение.

Однажды, когда она, согнувшись пополам, выдергивала траву из грядки с репой, ее сердце тревожно затрепетало. Она выпрямилась, придерживая шляпу одной рукой, и увидела, что на краю огорода стоит Дункан, наблюдая за ней. Улыбка поднимала уголки его губ и поблескивала в глазах.

Где-то в глубинах своего существа, которые она никогда не исследовала, даже не подозревала об их существовании, Фиби почувствовала побуждение броситься через грядки с морковью, картофелем и фасолью ему навстречу, повиснуть на его шее и зарыдать от радости, потому что он жив. Одновременно она поняла, чего все это время боялась, что он не вернется.

— Сперва я работала в прачечной, — сказала она, понимая, что ее слова звучат глупо, но все равно произнося их, потому что не могла вынести молчания. — Там у меня ничего не получилось, и меня бросили на овощной фронт.

Дункан засмеялся и покачал головой. Он был невероятно красив: высокий, обожженный солнцем, широкоплечий, пахнущий чистым, соленым ароматом моря.

— Я еще не понял, на каком языке ты говоришь, — сказал он. — Не на английском верноподданных короля, уж это точно.

Фиби улыбнулась, но про себя уже считала ночи, которые Дункан провел в море, и представляла его в объятиях Симоны, наверстывающего упущенное время. Это видение словно окатило ее ледяной водой, и сердце заколотилось, выскакивая из груди.

— Нет, — сказала она, — я говорю на американском варианте примерно тысяча девятьсот девяносто пятого года.

Дункан внезапно показался ей мрачным и измученным до изнеможения. Разумеется, ее присутствие в его доме было для него не меньшей загадкой, чем для нее самой, а он явно не любил неразрешимых загадок. Какая жалость, что он не может просто посчитать ее сумасшедшей и заняться своими делами, но, к сожалению, ее часы, водительские права и другие удивительные предметы все запутали.