Страница 29 из 43

Уотт

Беккет Сэмюел Баркли

Эти звуки, хоть мы и шли лобок к лобку, по первости казались мне полной ахинеей.

Да и Уотт меня не понимал. Прощения, прощения прошу, говорил он, прощения прошу.

Полагаю, из-за этого я упустил много чего, подозреваю, интересного, касавшегося, думаю, пятой стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.

Однако вскоре я привык к этим звукам.

Пока Уотт не начал менять порядок не слов в предложении и предложений в периоде, а букв в слове и предложений в периоде.

Вот образчик этой манеры изъясняться:

Акоп ен легиирп нед тидоху. Ин шоу, ин тон. Ин молет, ин мохуд. Ин виж, ин втрем. Инувяан, ин ов енс. Ин нетсург, инлесев. Кат лиж еоротокен ямерв.

Это ничего для меня не значило.

Ушорп яинещорп, яинещорп, говорил Уотт, ушорп яинещорп.

Полагаю, из-за этого я упустил много чего, думаю, интересного, касавшегося, подозреваю, пятой, нет, шестой стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.

Однако в конце концов я понял.

Затем Уотт начал менять порядок не букв в слове и предложений в периоде, а букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде.

Образчик:

Коб о коб акеволеч авд. Нед сев, тсач ичон. Огечин, огечин, огечин. Илалед ым еж отч? Тен. Мотоу с тировог тон? Тен. Мошон с тировог тоу? Тен. Атон ан тиртомс шоу? Тен. Атоу ан тиртомс тон? Ыпелс, ымен, ихулг. Тсач ичон, нед сев. Акеволеч авд коб о коб.

Привык я к этому далеко не сразу.

Яинещорп, яинещорп ушорп, говорил Уотт, яинещорп ушорп.

Думаю, из-за этого я упустил много чего, подозреваю, интересного, касавшегося, полагаю, седьмой стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.

Затем он вбил себе в голову менять порядок не слов в предложении, не букв в слове, не предложений в периоде, не слов в предложении и букв в слове, не слов в предложении и предложений в периоде, не букв в слове и предложений в периоде, не букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде, о нет, но, в течение недолгого времени в ту же пору, то слов в предложении, то букв в слове, то предложений в периоде, то слов в предложении и букв в слове, то слов в предложении и предложений в периоде, то букв в слове и предложений в периоде, а то букв в слове, слов в предложении и предложений в периоде.

Не припоминаю образчика такой манеры изъясняться.

Эти звуки, хоть мы и шли, приклеившись друг к другу, по первости казались мне ирландским языком.

Да и Уотт меня не понимал. Прошу яинещорп, говорил он, яинещорп, прощения ушорп.

Думаю, из-за этого я упустил много чего, полагаю, интересного, касавшегося, подозреваю, восьмой, или последней, стадии второго, или завершающего, этапа пребывания Уотта в доме мистера Нотта.

Однако вскоре я привык к этим звукам и понимал так же хорошо, как всегда, то есть добрую половину того, что пробивалось сквозь мою барабанную перепонку.

Поскольку слух мой начал сдавать, хотя близорукость осталась неизменной. С другой стороны, мои чисто умственные способности,

правильно называемые способностями???

были, если это возможно, выдающимися более обычного.

Этим беседам мы обязаны следующим.

Однажды вся четверка — мистер Нотт, Уотт, Артур и мистер Грейвз — собралась в саду. Стоял прекрасный летний денек. Мистер Нотт медленно бродил вокруг, то исчезая за одним кустом, то появляясь из-за другого. Уотт сидел на пригорке. Артур стоял на лужайке, беседуя с мистером Грейвзом. Мистер Грейвз опирался на вилы. Но поблизости глыбой высился пустой дом. Один рывок — и они в безопасности.

Артур сказал:

Не отчаивайтесь, мистер Грейвз. Когда — нибудь тучи рассеются, и солнце, так долго скрытое, наконец изольет на вас свой свет, мистер Грейвз.

У меня, значится, не вскакивает, мистер Артур, сказал мистер Грейвз.

Э, мистер Грейвз, сказал Артур, не говорите так.

Когда, значится, я говорю «вскакивает», сказал мистер Грейвз, я, значится, имею в виду… Он взмахнул вилами.

А вы не пробовали бандо, мистер Грейвз? сказал Артур. По капсуле до и после еды с небольшим количеством теплого молока, а потом перед самым сном. Я уже все перепробовал и совсем было отчаялся, когда подруга рассказала мне о бандо. Ее муж, понимаете ли, никогда без него не обходился. Попробуй, сказала она, и возвращайся лет этак через пять — шесть. Я попробовал, мистер Грейвз, и это кардинально изменило мое отношение к жизни. Из человека унылого, вялого, мучимого запорами, покрытого перхотью, избегаемого друзьями, со зловонным дыханием и подорванным аппетитом (годами я питался одним лишь жирным беконом) через четыре года употребления бандо я превратился в оживленного, неутомимого, заядлого нудиста с железным здоровьем, почти отца и поклонника вареного картофеля. Бандо. Как слышится, так и пишется.

Мистер Грейвз сказал, что он попробует.

Трудность с бандо, сказал Артур, заключается в том, что его больше нельзя приобрести в этой несчастной стране. Насколько я понимаю, средства попроще вроде остреина и шпанской мушки все еще можно выцыганить у наиболее человечных аптекарей в разных районах города в первые десять-пятнадцать минут сразу после обеда. Но вот с бандо даже в субботу вечером вы промыкаетесь понапрасну. Поскольку власти, загребшие, как обычно, бразды правления в свои лапы и совершенно безразличные к страданиям тысяч мужчин и десятков тысяч женщин по всей стране, сочли уместным наложить эмбарго на этот замечательный товар, за умеренную цену несущий радость в дома и прочие места свиданий, пребывающие ныне в запустении. Он не может попасть в наши порты и пересечь нашу северную границу, разве только в виде случайных, рискованных и тайных поставок, то есть будучи припрятанным в женском белье, например, или в мужских сумках для гольфа, или в полом требнике священника-вольнодума, где он при обнаружении немедленно арестовывается, изымается каким-нибудь высокопоставленным таможенным чинушей, наполовину спятившим от интоксикации спермой, и продается в десять, а то и пятнадцать раз дороже первоначальной цены измотанным коммивояжерам, возвращающимся домой после бесплодных поездок. Но лучше я проиллюстрирую свою мысль рассказом о том, что произошло с моим старинным приятелем мистером Эрнестом Луитом, никогда не покидавшим меня в темные школьные и университетские годы, хоть он и был часто побуждаем к этому своими и моими доброжелателями. Его диссертация, я это прекрасно помню, носила название «Математическое чутье весткельтов» — тема, по которой он придерживался самых радикальных взглядов, поскольку водил близкое знакомство с казначеем колледжа, а союз их (поскольку это было не чем иным) держался на общности вкусов и, боюсь, даже обычаев, чересчур расхожих в академических кругах, из коих, возможно, наиболее любимым было потребление бренди по пробуждении, что они обычно делали в обществе друг друга. Луит испросил и в конце концов получил от казначея сумму в пятьдесят фунтов, которой, по его наивным расчетам, должно хватить на покрытие расходов шестинедельной исследовательской экспедиции в графство Клэр. Его смехотворная смета выглядела следующим образом:

ф.

ш.

п.

Переезды

Ботинки

Цветные бусы

Чаевые

Еда

Итого

Он великодушно объявил, что пищу, необходимую для кормежки своей собаки, бультерьера, по причине чрезмерной прожорливости оной он охотно оплатит из собственного кармана, и со своеобычной прямотой, весьма повеселившей стипендиальный комитет, добавил, что О’Коннор, скорее всего, будет питаться подножным кормом. Ни по одному из этих пунктов не последовало никаких возражений, хотя отсутствие других, обычных в таких случаях, к примеру связанных с устройством на ночлег, вызвало немалое удивление. Получив через казначея предложение воспользоваться таковой возможностью, Луит через казначея же ответил, что, будучи натурой весьма привередливой, он во время своего пребывания в этой части страны намеревался проводить свои ночи на душистом сене или душистой соломе — как уж получится — местных амбаров. Это объяснение вызвало еще большее веселье среди членов комитета. Многие из них прониклись честностью Луита, когда по возвращении он признался, что за время своей экскурсии обнаружил лишь три амбара, два из которых содержали пустые бутылки, а третий — скелет козла. Однако в других инстанциях эти и схожие заявления рассматривались в ином, менее дружественном свете. Поскольку Эрнест, выглядевший бледным и нездоровым, вернулся в свои комнаты на три недели раньше положенного. На предложение казначея предъявить ботинки, на приобретение коих из скудных фондов колледжа ему было выделено пятнадцать шиллингов, Луит тем же манером ответил, что поздним вечером двадцать первого ноября поблизости от Хэндкросса они, к сожалению, были стянуты с его ног болотом, каковое он по причине неважного освещения и расстройства чувств вследствие длительного истощения по ошибке принял за неубранное поле лука. На вежливо выраженную надежду, что О’Коннору понравилась небольшая прогулка, Луит с признательностью ответил, что он тогда же с крайней неохотой вынужден был держать голову О’Коннора погруженной в трясину, пока его верное сердце не перестало биться, после чего поджарил его прямо в шкуре, которую не смог заставить себя содрать, над костром, сооруженным из флагов и цветов хлопка. В этом нет ничего такого, О’Коннор на его месте сделал бы для него то же самое. Останки его старого любимца в полном комплекте, за вычетом костного мозга, теперь обретаются в его комнатах, в мешке, обследовать их можно в любой вечер, за исключением воскресного, с двух сорока пяти до трех пятнадцати. Казначей от лица комитета поинтересовался, не будет ли мистеру Луиту угодно представить некий отчет о толчке, сообщенном его исследованиям кратковременным пребыванием в деревне. Луит ответил, что сделал бы это с превеликим удовольствием, если бы не имел несчастье в утро своего отбытия с запада между одиннадцатью и полуднем утратить в мужской уборной железнодорожной станции Эннис сто пять разрозненных листов, с обеих сторон покрытых убористыми рукописными заметками, охватывающими весь означенный отрезок времени. В среднем, добавил он, это составляло не менее пяти листов, или десяти страниц, в день. Теперь он принимает все меры — порядком опасаясь, намного превосходящие его силы — с целью возвращения своей рукописи, каковая в качестве рукописи не имеет ровно никакой ценности для кого бы то ни было, кроме него самого и, в конечном счете, человечества. Однако его опыт подсказывает, что в уборных железнодорожных станций, в особенности расположенных на западных линиях, неминуемо поглощается и навсегда теряется все, хоть сколько-нибудь отдаленно напоминающее бумагу, за исключением, возможно, визитных карточек, почтовых марок, лотерейных квиточков и прокомпостированных железнодорожных билетиков. Поэтому он предчувствовал, что его попытки вернуть свою собственность, порядком сдерживаемые недостатком сил и безденежьем, скорее обречены на крах, нежели на удачу. Эта утрата будет невосполнима, поскольку о бесчисленных наблюдениях, сделанных за время путешествия, и последующих размышлениях, поспешно доверенных бумаге в самых неблагоприятных условиях, он, к своему величайшему сожалению, не помнит почти ничего. Касательно этих горестных происшествий, то есть потери ботинок, собаки, трудов, денег, здоровья и, возможно, даже репутации в глазах своих наставников, Луиту нечего было добавить, кроме того, что он с нетерпением ждет, когда комитету будет угодно рассмотреть доказательство не совсем полной тщетности его миссии. В назначенный день и час Луит явился, ведя за руку старикашку, одетого в килт, плед, башмаки и, несмотря на холод, пару шелковых носков, закрепленных на багровых икрах парой скромных узких лиловых подвязок, под мышкой же тот держал большую черную фетровую шляпу. Луит сказал: Господа, это — мистер Томас Накибал, уроженец Баррена. Там он провел всю свою жизнь, оттуда он нехотя явился, туда он жаждет вернуться, чтобы зарезать свинью, единственного своего компаньона на протяжении многих лет. Мистеру Накибалу пошел семьдесят шестой год, и за все это время он не приобрел никаких навыков, за исключением земледельческих хитростей, необходимых для выполнения его работы, сиречь картофеля, клевера — каждому свое удобрение, — борьбы с горением торфа и свиньей — мухоловкой, и в итоге не умеет — да и никогда не умел — читать, писать и без помощи пальцев рук и ног складывать, вычитать, умножать или делить малейшие целые числа. Об умственном облике Накибала хватит. Физический же… Стоп, мистер Луит, сказал председатель, подняв руку. Минутку, мистер Луит, если позволите. Хоть тысячу, сэр, если угодно, сказал Луит. За столом слева направо сидело пятеро: мистер О’Мелдон, мистер Магершон, мистер Фицвейн, мистер де Бейкер и мистер Макстерн. Они посовещались. Мистер Фицвейн сказал: Мистер Луит, вы не заставите нас поверить, что умственная жизнь этого человека исчерпывается голыми данными, необходимыми для выживания, и что он остается в полном неведении относительно элементарнейших знаний. За это, ответил Луит, я твердо ручаюсь в отношении своего друга, в разуме которого за исключением тихой мелодии упомянутого вами неведения и засевшего в некоем углу мозжечка, где тускло мерцают земледельческие способности, знания, как извлечь из доставшегося по наследству клочка каменистой почвы как можно больше пропитания для себя и своей свиньи с как можно меньшими усилиями, повсюду, я убежден, царит мрак и безмолвие. Комитет, глаза которого были во время этой речи устремлены на Луита, теперь перевел их на мистера Накибала, словно разговор зашел о его телосложении. Затем они принялись смотреть друг на друга, и прошло много времени, пока они в этом не преуспели. Дело вовсе не в том, что они смотрели друг на друга подолгу, они были куда благоразумней. Но когда пятеро смотрят друг на друга, хотя теоретически достаточно всего лишь двадцати взглядов, поскольку каждый смотрит четырежды, на деле это число редко оказывается достаточным по причине большого количества блуждающих взглядов. Например, мистер Фицвейн смотрит на мистера Магершона справа. Однако мистер Магершон смотрит не на мистера Фицвейна слева, а на мистера О’Мелдона справа. Однако мистер О’Мелдон смотрит не на мистера Магершона слева, а, подавшись вперед, на мистера Макстерна через трех человек слева в дальнем конце стола. Однако мистер Макстерн смотрит не на мистера О’Мелдона через трех человек справа в дальнем конце стола, подавшись вперед, а, сидя прямо, на мистера де Бейкера справа. Однако мистер де Бейкер смотрит не на мистера Макстерна слева, а на мистера Фицвейна справа. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на затылок мистера Магершона, подается вперед посмотреть на мистера О’Мелдона через одного человека справа в конце стола. Однако мистер О’Мелдон, устав смотреть на мистера Макстерна, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера де Бейкера через двух человек слева. Однако мистер де Бейкер, устав смотреть на затылок мистера Фицвейна, теперь подается вперед посмотреть на мистера Магершона через одного человека справа. Однако мистер Магершон, устав от зрелища левого уха мистера О’Мелдона, теперь подается вперед посмотреть на мистера Макстерна через двух человек слева в конце стола. Однако мистер Макстерн, устав смотреть на затылок мистера де Бейкера, теперь подается вперед посмотреть на мистера Фицвейна через одного человека справа. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на мистера О’Мелдона, подавшись вперед, подается вперед посмотреть на мистера Макстерна через одного человека слева в конце стола. Однако мистер Макстерн, устав смотреть на мистера Фицвейна, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера Магершона через двух человек справа. Однако мистер Магершон, устав смотреть на мистера Макстерна, подавшись назад, теперь подается вперед посмотреть на мистера де Бейкера через одного человека слева. Однако мистер де Бейкер, устав смотреть на мистера Магершона, подавшись вперед, теперь подается назад посмотреть на мистера О’Мелдона через двух человек справа в конце стола. Однако мистер О’Мелдон, устав смотреть на мистера де Бейкера, подавшись назад, теперь подается вперед посмотреть на мистера Фицвейна через одного человека слева. Тогда мистер Фицвейн, устав смотреть на левое ухо мистера Макстерна, подавшись вперед, усаживается прямо и поворачивается к единственному члену комитета, взгляд которого он еще не пытался поймать, то есть к мистеру де Бейкеру, вследствие чего вознаграждается зрелищем безволосого темени этого господина, поскольку мистер де Бейкер, устав смотреть на левое ухо мистера Магершона, подавшись назад, и впустую оглядев всех членов комитета за исключением соседа слева, теперь уселся прямо и смотрит на грязную поросль внутри правого уха мистера Макстерна. Поскольку мистер Макстерн, пресыщенный левым ухом мистера Магершона и не имея никаких иных возможностей, теперь подается вперед, изучая отвращенную и воистину отвратительную правую сторону лица мистера О’Мелдона. Поскольку мистер О’Мелдон, что вполне естественно, проигнорировав всех своих коллег за исключением непосредственного соседа, теперь уселся прямо и обследует нарывы, прыщи и угри на затылке мистера Магершона. Поскольку мистер Магершон, утративший интерес к левому уху мистера де Бейкера, теперь уселся прямо и наслаждается — по правде говоря, не впервые за этот вечер, но с совершенно новой отчетливостью — состоявшим из фасоли завтраком мистера Фицвейна. Таким образом, из пятью четыре, или двадцати, взглядов не встретилась ни одна пара, а все подачи вперед и назад, взгляды вправо и влево ни к чему не привели, а толк от смотрения комитета на себя таков, что глаза его вполне могли быть закрыты или возведены к небу. Но это еще не все. Поскольку теперь мистер Фицвейн наверняка скажет: Что-то давненько я не смотрел на мистера Магершона, посмотрю-ка на него еще разок, возможно, как знать, он смотрит на меня. Однако мистер Магершон, который, как известно, только что смотрел на мистера Фицвейна, наверняка повернет голову в другую сторону посмотреть на мистера О’Мелдона в надежде обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит на него, поскольку мистер Магершон давненько не смотрел на мистера О’Мелдона. Однако если мистер Магершон давненько не смотрел на мистера О’Мелдона, то мистер О’Мелдон недавно смотрел на мистера Магершона, поскольку он делал это только что, не так ли? И он может делать это до сих пор, поскольку глаза казначея опускаются и отводятся неохотно, если бы не странноватый запах, поначалу приятный, но со временем становящийся попросту омерзительной вонью, подымающейся из недр белья мистера Магершона и просачивающейся с необычайной летучестью между его затылком и воротничком — откровенная и, надо признать, успешная попытка со стороны этого почтенного пердуна сгладить легкое смущение среди своих вышестоящих коллег. Итак, мистер Магершон поворачивается к мистеру О’Мелдону, чтобы обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит не на него, как он надеялся (поскольку, поворачивайся он посмотреть на мистера О’Мелдона без надежды обнаружить, что мистер О’Мелдон смотрит на него, он не стал бы поворачиваться посмотреть на мистера О’Мелдона, но подался бы вперед или, возможно, назад посмотреть на мистера Макстерна или, возможно, мистера де Бейкера, скорее уж на первого, поскольку на последнего он смотрел не так давно), а на мистера Макстерна в надежде обнаружить, что мистер Макстерн смотрит на него. И это вполне естественно, поскольку с тех пор, как мистер О’Мелдон смотрел на мистера Макстерна, прошло больше времени, чем с тех пор, как мистер О’Мелдон смотрел на кого-либо еще, а мистер О’Мелдон вряд ли знает, что с тех пор, как мистер Макстерн смотрел на него, прошло меньше времени, чем с тех пор, как мистер Макстерн смотрел на кого-либо еще, поскольку мистер Макстерн только что закончил смотреть на мистера О’Мелдона, не так ли? Итак, мистер О’Мелдон обнаруживает, что мистер Макстерн смотрит не на него, как он надеялся, но, в надежде обнаружить, что мистер де Бейкер смотрит на него, на мистера де Бейкера. Однако мистер де Бейкер по той же причине, по которой мистер Магершон смотрит не на мистера Фицвейна, а на мистера О’Мелдона, мистер О’Мелдон — не на мистера Магершона, а на мистера Макстерна, а мистер Макстерн — не на мистера О’Мелдона, а на мистера де Бейкера, смотрит не на мистера Макстерна, как надеялся мистер Макстерн (поскольку, поворачивайся мистер Макстерн посмотреть на мистера де Бейкера без надежды обнаружить, что мистер де Бейкер смотрит на него, он не стал бы поворачиваться посмотреть на мистера де Бейкера, нет, но подался бы вперед или, возможно, назад посмотреть на мистера Фицвейна или, возможно, мистера Магершона, скорее уж на первого, поскольку на последнего он смотрел не так давно), а на мистера Фицвейна, который теперь наслаждается задним видом мистера Магершона примерно так, как мгновением раньше мистер Магершон наслаждался его задним видом, а мистер О’Мелдон — задним видом мистера Магершона. И так далее. Пока не будет совершено пятью восемь, или сорок, взглядов, все безответные, а комитет, несмотря на все кручение и верчение, продвинется в смотрении на себя ничуть не дальше, чем в уже безвозвратный начальный момент. Но и это еще не все. Поскольку потребуется множество, множество взглядов и будет потеряна масса, масса времени, пока каждый глаз не отыщет глаз, который ищет, а в каждый мозг не вольется сила, спокойствие и уверенность, необходимые для продолжения рассматриваемого дела. А все от отсутствия метода, что в комитете совершенно непростительно, поскольку комитетам, будь они велики или малы, куда чаще приходится смотреть на себя, чем любым другим группам людей за исключением, возможно, комиссий. Один из лучших, быть может, методов, позволяющих комитету быстро посмотреть на себя, избежав раздражения и усталости, испытываемых членами комитета, смотрящими на себя без метода, состоит, возможно, в приписывании членам комитета номеров: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь и так далее, сколько членов комитета, столько и номеров, так что у каждого члена комитета есть свой номер, и ни один из членов комитета не остался непронумерованным, и чтобы эти номера были доведены до сведения членов комитета, пока каждый член комитета не будет с уверенностью знать не только свой собственный номер, но и номера всех остальных членов комитета, и чтобы эти номера раздавались членам комитета в момент его образования и оставались неизменными до часа его распада, поскольку если бы на каждом последующем собрании комитета вводилась новая нумерация, это вызывало бы несказанную неразбериху (вследствие изменившейся нумерации) и неописуемый беспорядок. Затем надо будет убедиться, что не только у каждого члена комитета есть свой номер, но и что он доволен своим номером, жаждет затвердить его наизусть, и не только его, но и все остальные номера тоже, доколе каждый номер не будет сразу же вызывать у него в голове имя, лицо, характер и обязанности, а каждое лицо — номер. Таким образом, когда комитету придет время посмотреть на себя, пусть все члены кроме номера один вместе смотрят на номер один, а номер один пусть поочередно смотрит на них, а потом закрывает, если это ему угодно, глаза, поскольку он свой долг выполнил. Тогда все члены кроме номера один, вместе смотревшие на номер один и которых номер один осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера два смотрят на номер два, а номер два пусть в свою очередь поочередно смотрит на них, а потом снимает, если его глаза устали, очки, если он привык носить очки, и дает глазам отдых, поскольку они сейчас больше не нужны. Тогда все члены кроме номера два и, естественно, номера один, вместе смотревшие на номер два и которых номер два осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера три вместе смотрят на номер три, а номер три пусть в свою очередь поочередно смотрит на них, а потом встает, подходит к окну и выглядывает наружу, если он хочет немного поразмяться и сменить обстановку, поскольку он пока больше не нужен. Тогда все члены комитета кроме номера три и, естественно, номеров два и один, вместе смотревшие на номер три и которых номер три осмотрел одного за другим, пусть все кроме номера четыре смотрят на номер четыре, а номер четыре пусть в свою очередь осматривает их одного за другим, а потом мягко массирует свои глазные яблоки, если у него возникла в том надобность, поскольку их нынешняя роль закончилась. И так далее, пока не останется всего лишь два члена комитета, которые пусть посмотрят друг на друга, а потом сделают для глаз ванночки, если они у них с собой, с небольшим количеством настойки опия, или слабого раствора борной кислоты, или теплого слабого чая, поскольку они вполне это заслужили. Тогда окажется, что комитет посмотрел на себя за наименьшее возможное время посредством наименьшего количества взглядов, а именно х в квадрате минус х взглядов, если членов комитета х, и у в квадрате минус у, если их у. Однако мало-помалу пары глаз снова устремили свои загадочные лучи сначала в направлении мистера Накибала, а затем Луита, который, приободренный таким образом, продолжил: Физический же вы видите перед собой — ступни большие и плоские, и так далее, медленно поднимаясь вверх, пока не добрался до головы, о которой, как и об остальном, сказал много слов, часть которых была хороша, часть чудесна, часть очень хороша, часть плоха, а часть превосходна. Затем мистер Фицвейн сказал: А здоровье у него с-с — сносное? Может он ходить без посторонней помощи? Может садиться, сидеть, вставать, стоять, есть, пить, укладываться, спать, подниматься и исполнять свои обязанности самостоятельно? О да, сэр, сказал Луит, и еще испражняться, управляясь лишь одной рукой. Так-так, сказал мистер Фицвейн. И добавил: А его половая жизнь, если уж зашла речь об испражнениях? Как у нищего холостяка отталкивающей наружности, сказал Луит, не хочу никого оскорблять. Извините, сказал мистер Макстерн. Отсюда и косоглазие, сказал Луит. Что ж, сказал мистер Фицвейн, для нас, в первую очередь для меня и во вторую для моих коллег, всегда удовольствие встретить мерзавца, прозябание которого отличается от нашего прозябания, от моего прозябания и от их прозябания. И этим, полагаю, мы обязаны вам, мистер Луит. Однако мы не очень понимаем, я не очень понимаю и был бы весьма удивлен, если бы узнал, что мои коллеги понимают, что объединяет этого господина и цель вашего недавнего визита, мистер Луит, вашего недавнего краткого и, если позволите так выразиться, расточительного визита на западное побережье. Вместо ответа Луит протянул правую руку к левой руке мистера Накибала, который, насколько он помнил, в последний раз сидел, послушно и скромно сидел немного справа и сзади от него. Если я описываю все это в таких деталях, мистер Грейвз, то по той причине, поверьте, что не могу, хоть бы и рад был, по тем причинам, в которые я не буду вдаваться, поскольку мне они неведомы, поступить иначе. Детали, мистер Грейвз, детали я ненавижу, детали я презираю так же, как и вы, садовник. Когда вы сеете горох, когда вы сеете бобы, когда вы сеете картофель, когда вы сеете морковь, репу, пастернак и прочие корнеплоды, разве вы делаете это дотошно? Нет, вы наспех копаете канавку, приблизительно по линии, не совсем прямой, но и не совсем кривой, или ряд ямок с интервалами, не бьющими в глаза, или бьющими только временно, пока ямки еще не зарыты, в ваши усталые старые глаза, и бездумно швыряете семена, как священник — прах или пепел в могилу, и заваливаете их землей, скорее всего краем башмака, зная, что если семя взойдет и умножится в десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок, сорок пять и даже пятьдесят раз, то оно и так это сделает, а если нет — значит, нет. Не сомневаюсь, мистер Грейвз, что в молодости вы использовали веревку, мерку, отвес, уровень и сажали горох, бобы, кукурузу, чечевицу по четыре, или по пять, или по шесть, или по семь семян, а не четыре в первую ямку, пять во вторую, шесть в третью и семь в четвертую, нет, но в каждую ямку по четыре, или по пять, или по шесть, или по семь, картофель ростками кверху, и смешивали семена моркови и репы, семена редиса и пастернака с песком, прахом или пеплом перед тем, как их посеять. А сейчас! Когда же вы перестали, мистер Грейвз, использовать веревку, мерку, отвес, уровень и так помещать и истощать семена перед посевом? В каком возрасте, мистер Грейвз, и при каких обстоятельствах? И было ли все сразу, мистер Грейвз, выброшено за борт, веревка, мерка, отвес, уровень и кто его знает какие еще механические приспособления, и способ размещения, и манера смешивания, или сначала пропала веревка, а через некоторое время мерка, а через некоторое время отвес (хоть я, признаюсь, не вижу в отвесе никакого проку), а через некоторое время уровень, а через некоторое время дотошное помещение, а через некоторое время скрупулезное смешивание? Или они пропадали по два и по три зараз, мистер Грейвз, пока вы мало-помалу не обрели нынешнюю свою свободу, когда все, что вам нужно, — это семена, земля, навоз, вода и палка? Но ни левая, ни правая рука мистера Накибала не была свободна, поскольку первая поддерживала его тушу, уже начавшую опасно крениться, а вторая исчезла под килтом и там тихонько, но упорно и со знанием дела почесывала через изношенный, но все еще греющий материал зимних трусов обширное анально-мошоночное раздражение (глисты? нервы? геморрой? или хуже?) шестидесятичетырехлетней давности. Звук тихого хождения ладони туда-сюда, туда — сюда в сочетании с напряженной позой страдающего тела и выражением — внимательным, торжествующим, изумленным, выжидающим — лица, совершенно сбил с толку комитет, возопивший: Какая живость! В его-то возрасте! Жизнь на свежем воздухе! Одинокая жизнь! Ego autem![8] (Мистер Макстерн.) Но тут мистер Накибал, обретя временное облегчение, поднялся и, извлекши правую руку из-под юбки, характерным жестом ладонью наружу помахал ею возле своего носа несколько раз. Затем он снова принял позу, скромную позу, из которой его вывела внезапная вспышка застарелого недуга: руки на коленках, старческие волосатые веснушчатые узловатые руки на голых старческих костлявых синюшных коленках, правая старческая волосатая веснушчатая рука на костлявой правой голой старческой коленке, а левая старческая узловатая веснушчатая рука на левой старческой синюшной старческой костлявой коленке, а взгляд внимательных тусклых глазок устремлен, словно бы на что-то очень знакомое или еще по какой-то причине лишенное интереса, в окно, на небо, там и сям подпертое куполом, сводом, крышей, шпилем, башней, верхушкой дерева. Но тут, поскольку время пришло, Луит подвел мистера Накибала к столу и там, любовно взглянув ему в лицо или, точнее, в профиль, то есть, грубо говоря, в ухо, поскольку чем больше Луит поворачивал свое лицо, свое любящее лицо к мистеру Накибалу, тем больше мистер Накибал отворачивал свое, свое усталое багровое старческое волосатое лицо прочь, медленно, громко и величественно сказал: Четыреста восемь тысяч сто восемьдесят четыре. Тут мистер Накибал ко всеобщему изумлению перевел свои глазки, послушные, глупые, слезящиеся, пытливые глазки от неба к мистеру Фицвейну, который через мгновение к еще большему всеобщему изумлению воскликнул: Газель! Баран! Старый баран! Мистер де Бейкер, сэр, сказал Луит, не будете ли вы так добры отныне тщательно записывать все, что говорю я, и все, что говорит мой друг? Ну конечно, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Премного вам обязан, мистер де Бейкер, сказал Луит. Полноте, не стоит, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Значит, я могу на вас положиться, мистер де Бейкер? сказал Луит. Ну конечно, мистер Луит, можете, сказал мистер де Бейкер. Вы слишком добры, мистер де Бейкер, сказал Луит. Фи, вовсе нет, вовсе нет, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Козлище! Старый пройдоха! вопил мистер Фицвейн. Вы меня успокоили, мистер де Бейкер, сказал Луит. Больше ни слова, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер, ни слова больше. И одновременно сняли с моих плеч тяжкое бремя беспокойства, мистер де Бейкер, сказал Луит. Его взор просачивается в самую мою душу, сказал мистер Фицвейн. Куда-куда? сказал мистер О’Мелдон. В самую его душу, сказал мистер Магершон. Господи, да что это было? воскликнул мистер Макстерн. Как вы думаете, что это было? Благовест? сказал мистер де Бейкер. Разве с мирскими людьми такое случается? сказал мистер Магершон. По крайней мере, это было искренне, сказал мистер О’Мелдон. Значит, я могу продолжать без всяких опасений, мистер де Бейкер? сказал Луит. Насколько я понимаю, да, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. И окутывает ее словно бы влажными покровами, сказал мистер Фицвейн. Да благословит вас Господь, мистер де Бейкер, сказал Луит. И вас, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Нет-нет, вас, мистер де Бейкер, вас, сказал Луит. Ну что ж, мистер Луит, меня, если настаиваете, но и вас тоже, сказал мистер де Бейкер. Вы имеете в виду да благословит Господь нас обоих, мистер де Бейкер? сказал Луит. Diable, сказал мистер де Бейкер (выражение французского происхождения). Его лицо мне знакомо, сказал мистер Фицвейн. Том! крикнул Луит. Мистер Накибал повернул на зов лицо, и Луит увидел, что на нем лежит печать беспокойства. Ба, сказал Луит, настал решающий час! Затем он громко сказал: Триста восемьдесят девять ты… Говорите в мою сторону, сказал мистер Фицвейн. Триста восемьдесят девять тысяч, проорал Луит, семнадцать. А? сказал мистер Накибал. Вы записали это, мистер де Бейкер? сказал Луит. Записал, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Не будете ли вы так добры повторить, мистер де Бейкер? сказал Луит. Конечно, мистер Луит. Повторяю: Мистер Луит: Триста восемьдесят девять тысяч двенадцать. Мистер Нак… Триста восемьдесят девять тысяч семнадцать, сказал Луит, не двенадцать, а семнадцать. О, прошу прощения, мистер Луит, мне послышалось двенадцать, сказал мистер де Бейкер. Я сказал семнадцать, мистер де Бейкер, сказал Луит, мне казалось — отчетливо. Как странно, мне отчетливо послышалось двенадцать, сказал мистер де Бейкер. Вам что послышалось, мистер Макстерн? Мне совершенно отчетливо послышалось семнадцать, сказал мистер Макстерн. А, ну конечно, конечно, сказал мистер де Бейкер. Я так и слышу это с, сказал мистер Макстерн. А вам, мистер О’Мелдон? сказал мистер де Бейкер. Что мне? сказал мистер О’Мелдон. Вам что послышалось, семнадцать или двенадцать? сказал мистер де Бейкер. А вам что послышалось, мистер де Бейкер? сказал мистер О’Мелдон. Двенадцать, сказал мистер де Бейкер. Сколько надцать? сказал мистер О’Мелдон. Двееееена — дцать, сказал мистер де Бейкер. Естественно, сказал мистер О’Мелдон. Ха, сказал мистер де Бейкер. Я сказал семнадцать, сказал Луит. Сколько надцать? сказал мистер Магершон. Семнадцать, сказал Луит. Я так и думал, сказал мистер Магершон. Но не были уверены, сказал мистер де Бейкер. Конечно, сказал мистер Магершон. А вам, господин председатель? сказал мистер де Бейкер. А? сказал мистер Фицвейн. Я говорю: А вам, господин председатель? сказал мистер де Бейкер. Не понимаю вас, мистер де Бейкер, сказал мистер Фицвейн. Вам послышалось семнадцать или двенадцать? сказал мистер де Бейкер. Мне послышалось сорок шесть, сказал мистер Фицвейн. Я сказал семнадцать, сказал Луит. Мы вам верим, мистер Луит, мы вам верим, сказал мистер Магершон. Исправьте, мистер де Бейкер, сказал Луит. Ну конечно же, с удовольствием, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Благодарю вас, мистер де Бейкер, сказал Луит. Не за что, не за что, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. Как там теперь написано? сказал Луит. Теперь там написано, сказал мистер де Бейкер: Мистер Луит: Триста восемьдесят девять тысяч семнадцать. Мистер Накибал: А? Может ли он с вашего позволения сесть? сказал Луит. Кто может с нашего позволения сесть? сказал мистер Магершон. Он устал стоять, сказал Луит. Где же я видел прежде это лицо? сказал мистер Фицвейн. Сколько это будет продолжаться? сказал мистер Макстерн. Это все? сказал мистер Магершон. Он лучше слышит сидя, сказал Луит. Если хочет, пусть ляжет, сказал мистер Фицвейн. Луит помог мистеру Накибалу улечься и встал рядом с ним на колени. Том, ты меня слышишь? крикнул он. Да, сэр, сказал мистер Накибал. Триста восемьдесят девять тысяч семнадцать, крикнул Луит. Минуту, я запишу, сказал мистер де Бейкер. Прошла минута. Продолжайте, сказал мистер де Бейкер. Отвечай, крикнул Луит. Семясри, сказал мистер Накибал. Семясри? сказал мистер де Бейкер. Возможно, он имеет в виду семьдесят три, сказал мистер О’Мелдон. Имеет ли он в виду семьдесят три? сказал мистер Фицвейн. Он сказал семьдесят три, сказал Луит. Неужели? сказал мистер де Бейкер. Боже мой, сказал мистер Макстерн. Кто-кто? сказал мистер О’Мелдон. Его Боже, сказал мистер Магершон. Не будете ли вы добры зачитать то, что записали, мистер де Бейкер? сказал Луит. То, что записал? сказал мистер де Бейкер. То, что вы записали в своем журнале, чтобы убедиться, что все правильно, сказал Луит. А вы недоверчивы, мистер Луит, сказал мистер де Бейкер. От аккуратности записей многое зависит, сказал Луит. Он прав, сказал мистер Макстерн. Откуда мне начать? сказал мистер де Бейкер. Только мои слова и слова моего друга, сказал Луит. Остальное вас не интересует? сказал мистер де Бейкер. Нет, сказал Луит. Мистер де Бейкер сказал: Просматривая свои записи, я нахожу следующее: Мистер Луит: Том, ты меня слышишь? Мистер Накибал: Да, сэр. Мистер Луит: Триста восемьдесят девять тысяч двенадцать. Мистер Нак…