Рылеев

Это не для следствия, а для себя. Рылеев жалуется — и кому! — на то, что по вине Трубецкого революция не удалась…

Трубецкой желает, вероятно, устраниться, очиститься… Нет, придется и ему взять на себя немалый груз: «Страшась, чтобы подобные же люди не затеяли чего-нибудь подобного на Юге, я долгом совести и честного гражданина почитаю объявить, что около Киева в полках существует Общество. Трубецкой может пояснить и назвать главных».

Ничего этого «пояснять» следствию было не нужно — Майборода, Шервуд и Бошняк уже сделали это. Николай знал про тайное общество «около Киева». Но пусть изменник Трубецкой повертится! Пусть предатель и переметчик (так казалось разгоряченному воображению Рылеева) попробует доказать, что он «чист».

Рылеев не просит пощады. Наоборот, он дает понять, что он — глава восставших («посещали меня многие мои знакомые»; именно у него говорили «единогласно» члены Общества, а потом «все совокупно» решили «не присягать» и «выйти на площадь и требовать»). И как глава, как главный виновник, он просит «одной милости — пощадить молодых людей, вовлеченных в Общество». И тут же необдуманно призывает (и кого!) «вспомнить, что дух времени — такая сила, пред которою они не в состоянии были устоять». Дух времени! То есть железная логика истории.

Барон Толь прочитал все это. Он решил показать Рылееву, кем считает следствие как его самого, так и его единомышленников.

— Не вздор ли затевает молодость? — сказал он. — Не достаточны ли для нее примеры новейших времен, когда революции затевают для собственных расчетов?

Рылеев не стал спорить. Как пишет Толь, он «весьма холодно отвечал: невзирая на то, что вам всех виновных выдал, я вам скажу, что я для счастия России полагаю конституционное правление самым выгоднейшим и остаюсь при сем мнении».

Толь возразил: «С нашим образованием выйдет это совершенная анархия», — и тут же спохватился: «дух времени» и его с толку сбил, — значит с «хорошим», как скажем в Англии, «образованием» неплохо б было, а? — без самодержавия! Рылеев усмехнулся.

Допрос был окончен.

Но Рылеева ждала большая неожиданность — в соседней комнате, куда его вывел Толь, он увидел императора, который стоял, расставив ноги в блестящих ботфортах. Рылеев встретился с ним взглядом.

Какую тактику избрал царь в разговоре со своим главным врагом, мы не знаем. Ясно одно — он понял с первой же минуты, что Рылеева нельзя запугать. Вызови в нем злость, оскорби его — он замкнется. Грозить ему смертью бесполезно. Кандалами — того менее…

Очевидно, после нескольких осторожных фраз Николай нашел подходящую к этому случаю роль — нет, он не грозный, карающий монарх, он — первый гражданин Российской империи, человек, отец семейства.

В книге П.Е. Щеголева о Каховском (1919) — в главе с выразительным названием «Маски императора» — есть точная характеристика царя в период следствия над декабристами: «Первые дни, первые месяцы своего царствования император всероссийский Николай Первый всю энергию, все способности своего духа употребил на розыски по делу декабристов. Всю жизнь в нем крепко и прочно сидел сыщик и следователь… Ни один из выбранных им следователей не мог и сравниться с ним. Действительно, Николай Павлович мог гордиться тем, что материал, который лег в основу следствия, был добыт им и только им на первых же допросах. Без отдыха, без сна он допрашивал в кабинете своего дворца арестованных, вынуждал признания… За ничтожнейшими исключениями, все декабристы перебывали в кабинете дворца перед ясными очами своего царя и следователя. Первые сообщения по делу каждый из них делал ему или генералу, сидевшему перед кабинетом, снимавшему допросы и тотчас же докладывавшему их государю. Иногда государь слушал эти допросы, стоя за портьерами своего кабинета.

Одного за другим свозили в Петербург со всех концов России замешанных в деле и доставляли в Зимний дворец. Напряженно волнуясь, ждал их в своем кабинете царь и подбирал маски, каждый раз новые для нового лица. Для одних он был грозным монархом, которого оскорбил его же верноподданный, для других — таким же гражданином отечества, как и арестованный, стоявший перед ним; для третьих — старым солдатом, страдающим за честь мундира; для четвертых — монархом, готовым произнести конституционные заветы; для пятых — русским, плачущим над бедствиями отчизны и страшно жаждущим исправления всех зол. А он на самом деле не был ни тем, ни другим, ни третьим: он просто боялся за свое существование и неутомимо искал всех нитей заговора с тем, чтобы все эти нити с корнем вырвать и успокоиться».

Это был актер с отличными внешними данными. Декабрист Гангеблов пишет, что во время бесед с арестованными успешности дознаний «много, конечно, помогала и самая наружность государя, его величавая осанка, античные черты лица, особливо его взгляд: когда Николай Павлович находился в спокойном, милостивом расположении духа, его глаза выражали обаятельную доброту и ласковость; но когда он был в гневе, те же глаза метали молнии».

Рылеева Николай решил взять «добром», с самого начала памятуя, что это — лютейший враг его, недостойный иного наказания, кроме смерти. Он не сломил Рылеева. Но на милости его сердце Рылеева не могло не отозваться, тем более что он на них никак не рассчитывал. Что ж, добро есть добро, в особенности переписка с женой из такого места, где люди годами не слышат голоса, не видят клочка бумаги. А чистое белье из дому — это ли не благо…

Беседа длилась недолго. Всего несколько минут. В полночь Рылеев был отправлен в крепость с предписанием императора коменданту, генералу от инфантерии Александру Яковлевичу Сукину: «Присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими; дать ему и бумагу для письма и что будет писать ко мне собственноручно — приносить ежедневно. Николай».

Многих декабристов заковывали в ручные и ножные кандалы. Многие попадали в такие страшные казематы с мокрицами, что одиночка Алексеевскою равелина показалась бы им человеческим жильем…

Одноногий генерал Сукин, старый служака, относившийся ко всем заключенным с ровным и неизменным уважением, передал Рылеева плац-майору — полковнику Егору Михайловичу Подушкину, невысокому и плотному человеку с лицом застарелого пьяницы, и тот, завязав Рылееву глаза черным платком, повел его в Алексеевский равелин, где после тщательного обыска сдал его начальнику равелина майору Лилиенанкеру, дряхлому и тощему шведу. Швед отвел его в камеру № 17 и со словами «Божья милость всех нас спасет» запер дверь и удалился.

2

Алексеевский равелин — секретная тюрьма, предназначенная для наиболее важных преступников. Одноэтажное здание в виде треугольника, с крошечным садиком внутри: две березки, куст черной смородины, травка, дорожка для прогулок в несколько шагов… Окна большинства камер упираются в стену. Некоторые выходят на Неву, например, там, где находились сначала Пестель, а потом Лорер.

В камере — кровать с тюфяком, двумя подушками и шерстяным одеялом, стол, жесткий стул-кресло, деревянная кадка-параша. Печь топится из коридора. Через глазок в двери караульный может обозреть все небольшое пространство камеры, однако за печью есть темный уголок. Стены выкрашены желтой краской, потолок побелен — ремонт, как видно, был совсем недавно.

Кормили в Алексеевском равелине лучше, чем в «большой крепости», даже ложки были серебряные (однако ножи и вилки и здесь не полагались). Конечно, по особому распоряжению, любого арестанта в равелине могли посадить на хлеб и воду (как, например, Михаила Бестужева).

У Рылеева здесь был обед из четырех-пяти блюд, разрешено было ему и вино виноградное.

В Алексеевском равелине сидели: в № 13 — Сергей Муравьев-Апостол, № 14 — Михаил Бестужев, № 15 — Николай Бестужев, № 16 — Александр Одоевский. № 17, где находился Рылеев, был крайний. Оболенский сидел здесь же в особой камере — «офицерской».

«Мало-помалу, — пишет Николай Бестужев, — мы с братом восстановили сношения посредством выдуманной им азбуки звуками в стену; мы объяснялись свободно. Я хотел переговорить с Рылеевым, но все мои попытки дать понятие о нашей азбуке Одоевскому, между нами сидевшему, были безуспешны… Это препятствие много повредило нашему делу».