Рылеев

— А что же вы здесь? — спросил Пущин.

— У меня разболелась голова, и я иду домой, — ответил Якубович. — Но я скоро вернусь!

Дома Рылеев застал Штейнгеля. Тот спросил, что теперь делать с манифестом, не уничтожить ли, — кажется, он теперь не нужен… Рылеев попросил его все же пока манифест сохранять… Пока. Может, еще пригодится.

Рылеев взял солдатский подсумок с перевязью, надел его прямо на сюртук и через несколько минут был уже на Сенатской площади.

«Я нашел Кондратия Федоровича там, — пишет Оболенский, — он надел солдатскую сумку и перевязь и готовился стать в ряды войск».

В первые мгновения Рылеев поверил в самый счастливый исход дела, — что вот сейчас со всех сторон начнут появляться революционные полки — Измайловский, Финляндский, Гренадерский, Гвардейский экипаж… Что Трубецкой выйдет перед фронтом и отдаст нужные приказания… Поэтому, слагая с себя всякую роль руководителя, Рылеев решает слиться с солдатской массой, стать солдатом революции.

Может быть, вспомнился ему пример Дмитрия Донского, вставшего в ряды пеших ратников во время Куликовской битвы…

Но время шло. Трубецкого не было. Уже начали появляться полки, верные императору. У манежа Конной гвардии были выстроены семеновцы. У дома князя Лобанова — кавалергарды. Батальон павловских гренадер у Крюкова канала запер Галерную улицу. Рота преображенцев блокировала Исаакиевский мост, соединявший Сенатскую площадь с Васильевским островом.

Около часу дня московцы ружейным огнем отбили атаку Конной гвардии.

Биографы Рылеева писали всегда, что он пробыл на Сенатской площади чуть ли не первые только минуты восстания, а потом то ли отправился разыскивать Трубецкого, то ли просто исчез неизвестно куда. Тщательное изучение источников дает совсем другую картину.

Рылеев решил, что необходимо поторопить лейб-гренадеров, и отправился к ним в казармы. На пути ему встретился Корнилович, который сказал, что Сутгоф со своей ротой уже идет на площадь. Рылеев вернулся и снова встал в солдатский строй.

Залпы московцев услышаны были в казармах Гвардейского экипажа. Петр Бестужев закричал: «Ребята. что вы стоите? Слышите стрельбу? Это наших бьют!» Николай Бестужев скомандовал: «За мной! На площадь!» — и побежал впереди экипажа, — он увлек около 1100 матросов. В это же время 1-я фузелерная рота лейб-гренадеров под командой Сутгофа перешла Неву, прорвала строй конногвардейцев и примкнула к московцам, которые встретили их громким «ура!». На Исаакиевском мосту уже стояли три с половиной роты Финляндского полка, ожидающие команды идти на соединение с восставшими. Гвардейский экипаж прорвал заслон павловцев на Галерной улице, вышел на площадь и встал колонной к атаке между московцами и строящимся Исаакиевским собором. «Когда я пришел на площадь с гвардейским экипажем, уже было поздно, — пишет Н. Бестужев. — Рылеев приветствовал меня первым целованием свободы и после некоторых объяснений отвел меня в сторону и сказал:

— Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты пашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою.

Это были последние слова Рылеева, которые мне были сказаны».

Рылеев до прибытия Бестужева с моряками видел, как собирались вокруг площади толпы народа, как рабочие, строившие Исаакиевский собор, кидали поленья в свиту царя. Московцы дали залп по подъехавшему Николаю I («Пули просвистели мне чрез голову, — говорит он в своих записках, — и, к счастию, никого из нас не ранило»).

Рылеев участвовал в отбитии первой атаки конногвардейцев. Он видел, как в Милорадовича, подскакавшего на лошади к каре и пытавшегося уговорить солдат разойтись, выстрелил Каховский, — лошадь понесла смертельно раненного генерала прочь… Это было около 12 часов дня. В начале второго часа дня перед московцами появилась пышная духовная делегация — митрополиты Серафим и Евгений, одетые в бархат, в митрах, с поднятыми крестами, — их сопровождали два дьякона в расшитых золотом парчовых стихарях. Серафим повел речь о законности присяги Николаю, о ненужности и греховности братоубийства… «Какой ты митрополит, — кричали ему солдаты, — когда на двух неделях двум императорам присягнул… Ты изменник, ты дезертир… Не верим вам, подите прочь!.. Это дело не ваше: мы знаем, что делаем». Каховский потребовал, чтобы митрополит покинул площадь. «Христианин ли ты? Поцелуй хотя крест», — сказал Серафим. Каховский поцеловал крест.

В это время послышались возгласы «ура!» — это с Невы шли лейб-гренадеры, а с Галерной — моряки. Митрополиты бросились бежать, карета их осталась возле Невы, там была свалка — лейб-гренадеры пробивались сквозь заслон.

Трубецкого все не было.

И Рылеев не выдержал: он бросился за угол Сената, па Английскую набережную — в дом Лавалей, где жил Трубецкой. Окна кабинета Трубецкого выходят на Неву — ему видно, должно быть, что через Неву перешли лейб-гренадеры, что на мосту стоит Финляндский полк; не может он не слышать — это ведь в двух шагах! — выстрелов, шума, криков… Оказалось, что Трубецкого нет дома…

Рылеев вернулся на площадь.

Нет, не время еще быть простым солдатом, — нужно делать распоряжения. У восставших нет кавалерии. Может быть, отказ Михаила Пущина — временная, минутная слабость? Может быть, он все-таки решится и приведет своих коннопионеров?

«Несмотря на высказанное мною накануне дня присяги, — говорит в своих записках М. Пущин, — Рылеев, не знаю почему, все еще полагал, что я с эскадроном приму участие в восстании, и пока мы ожидали начальника дивизии, который должен был приводить нас к присяге, послал ко мне сперва генерального штаба офицера Палицына, что Московский полк на Сенатской площади, потом Коновницына, что туда же прибыл Лейб-гвардии гренадерский и Гвардейский экипаж».

Тем временем коннопионеры были приведены к присяге и отправлены на Сенатскую площадь, но уже против восставших.

Михаил Пущин от волнения почувствовал себя дурно, сказался больным и остался дома — все-таки не хотел он вести эскадрон против хотя бы брата Ивана, находившегося вместе с Рылеевым среди мятежных войск.

Наконец Рылеев сам бросился на квартиру к Пущину. Тот лежал в постели.

— Присягнули ли вы? — спросил Рылеев.

— Да, — отвечал мнимый больной слабым голосом.

— Вы не исполнили принятых на себя обязательств, — сказал Рылеев. — Объявляю вам, что от этого почти все потеряно.

Рылеев много раз покидал площадь, пробирался сквозь окружающие ее войска и толпы народа и потом возвращался назад.

Невозможно в точности проследить, где он побывал в течение того времени, когда восставшие войска находились на площади.

Розен пишет, что «Рылеев как угорелый бросался во все казармы, ко всем караулам, чтобы набрать больше материальной силы, и возвращался назад с пустыми руками… Он деятельнее всех других собирал силы со всех сторон… искал отдельных лиц… Он только не мог принять начальства над войском, не полагаясь на свое умение распоряжаться, и еще накануне избрал для себя обязанность рядового».

Около трех часов дня прибыли на Сенатскую площадь еще 900 лейб-гренадеров — под командой поручика Панова — они пробились сквозь заграждение правительственных войск и выстроились колонной к атаке ближе к Неве. За ними следом появилась артиллерия — 36 орудий. Четыре из них были выдвинуты против восставших — одно от Конногвардейского манежа и три со стороны Адмиралтейского бульвара.

Около десяти конных атак предшествовало выстрелам картечью (шесть атак Конной гвардии генерала А.Ф. Орлова и атаки Кавалергардского и Коннопионерного полков).

Рылеев не мог этого не видеть.

Возвращаясь к площади после трех часов дня, он уже не смог пробраться к своим. Он был, очевидно, в толпе народа, когда раздались орудийные залпы. Он видел страшное действие картечи…

Он почти уверен был, что Бестужевы, Пущин, Кюхельбекер, Корнилович и другие его соратники погибли, — площадь была устлана трупами, восставшие в беспорядке отступали на лед Невы, по Английской набережной, по Галерной улице, — но и там настигала их картечь. Рылееву казалось, что и сам он убит, растерзан, втоптан в кровавый снег…