Страница 4 из 74
Они перебрались в другой город, затем в третий, в четвертый… Первые шесть лет это казалось делом несложным: у них не было детей. На каждый новый город она смотрела с надеждой и думала: может, именно здесь у нее родится сын. (Беременность приобрела для Перл теперь такое же значение, как некогда замужество, — сокровище, которое легко доставалось всем, кроме нее.)
Но вот родился Коди, и переезжать с места на место стало труднее. Она заметила, что дети осложняют жизнь. Понадобились доктора, школьные тетрадки, то, другое, третье…
Между тем она вдруг поняла, что вольно или невольно потеряла всякую связь с родственниками. Тетки и дяди умирали, а она, находясь вдалеке от них, ограничивалась лишь соболезнованиями, которые отправляла по почте. Дом, где она родилась, был продан какому-то человеку из Мичигана, кузины повыходили замуж за совершенно незнакомых людей, изменились даже названия улиц, так что вернись она когда-нибудь в родной город — заблудилась бы.
Однажды, когда ей уже перевалило за сорок, ее как громом поразила мысль: ведь она понятия не имеет, какова судьба деда, от которого пахло нафталином. Не мог же он так долго жить? Значит, умер; и никто не посчитал нужным известить ее. Впрочем, не исключено, что извещение отправлено по адресу трех-четырехлетней давности. Или ей все-таки сообщали о его смерти, а она в суете очередного переезда просто запамятовала об этом? Все могло случиться…
О эти переезды! Для них всегда находился повод — возможность повышения по службе, более удобный район… А в результате, как правило, никаких существенных перемен.
Была ли тут вина Бека? Он отрицал это. А она не знала. В самом деле, ничегошеньки не знала. Он утверждал, будто его преследуют недоброжелатели. В этом мире, говорил он, полно мелких людишек. Она молча поджимала губы и вглядывалась в его лицо.
— Ты чего уставилась? — спрашивал он. — О чем думаешь? Во всяком случае, на жизнь я зарабатываю — и не допущу, чтобы моя семья голодала.
Так и было. Но Перл не покидало чувство тревоги. Глядя по утрам, как этот пошловатый, крикливый коммивояжер повязывает галстук, с нескрываемым самодовольством взбивает перед зеркалом свой влажный вычурный кок, укладывает расческу в нагрудный карман куртки, где лежали карандаши, ручки, линейка, блокнот и маленький манометр с броской рекламой, Перл понимала: на него положиться нельзя.
Вечерами за кружкой пива (не поймите превратно, он был человеком непьющим) Бек обыкновенно пел и при этом без конца тискал и мял руками лицо, немилосердно растягивая кожу. Она силилась понять, почему пиво заставляет его обходиться с собственным лицом так, будто это резиновая маска; перед сном кожа у него на лице растягивалась, щеки отвисали. Он пел свою любимую песню — «Никто не знает о моих страданьях». Никто не знал о них, кроме Христа. Может, так оно и есть, допускала она. Сама же не имела ни малейшего понятия, какие тайные мысли мелькали в этой голове, под копной черных волос.
В один из воскресных вечеров 1944 года он сказал, что не желает больше оставаться с семьей. Его переводят в Норфолк, и он полагает, что ему лучше переехать одному. Перл почувствовала, как внутри у нее что-то оборвалось, словно ее ударили под ложечку. И одновременно возникло острое любопытство, будто все это происходило не с ней, а с кем-то другим, в какой-то чужой жизни.
— Но почему? — спросила она довольно спокойно.
Он не ответил.
— Почему, Бек?
Он разглядывал свои кулаки. Прямо как задира школьник, пережидающий нотацию. Она заставила себя говорить еще спокойнее. Ведь надо выяснить причину. Не объяснит ли он ей, в чем дело? Он сказал, что уже объяснил. Сгорбившись, она опустилась в кресло напротив и устремила взгляд на его левый висок с пульсирующей жилкой. Что-то на него нашло. К утру он передумает.
— Утро вечера мудренее, — сказала она.
Но он возразил:
— Я ухожу сегодня.
И пошел в спальню за чемоданом, вынул из шкафа свой костюм. Чтобы оттянуть время, Перл спросила, нельзя ли обсудить все как следует. Серьезно обдумать. К чему такая спешка?
Он переходил от комода к кровати, от кровати к шкафу, укладывал свои вещи. Их было не так уж много. Он управился минут за двадцать, потом глубоко вздохнул, и она подумала: ну, теперь наконец он мне все объяснит. Но он только сказал:
— Я не безответственный человек. Буду посылать тебе деньги.
— А дети? — спросила она, цепляясь за новую надежду. — Ты ведь будешь навещать их?
(Он приедет с подарками для детей, она откроет ему дверь — надушенная, в нарядном платье, щеки чуточку нарумянены. Она всегда считала, что косметика старит, но возможно, она ошибалась.)
— Нет, — отрезал Бек.
— Что?
— Я не буду навещать детей.
У нее подкосились ноги.
— Я не понимаю тебя, — пробормотала она и подумала: должны же существовать какие-то особенные слова, более правдивые, чем все остальные, чтобы высказать бесспорную, всем понятную истину? Несомненно было одно: она не понимает его и не поймет никогда.
Они жили тогда в Балтиморе на Кэлверт-стрит. Детям было четырнадцать, одиннадцать и девять лет. Уже достаточно взрослые, они могли заподозрить неладное, если не соблюдать осторожность. Надо все время быть начеку. На следующее утро после ухода Бека Перл встала как обычно, оделась, причесалась, сварила детям на завтрак овсянку. Коди и Дженни ели молча, Эзра рассказывал длинный бессвязный сон. (Только он один был по утрам весел и разговорчив.) Дети были недовольны, что в овсянке нет изюма. Никто не поинтересовался, где Бек. По понедельникам он часто уезжал, когда они еще спали. И, случалось, отсутствовал целую неделю. Ничего необычного в этом не было.
В пятницу, в конце вечера, она сказала, что Бек задерживается. Он собирался повести детей в цирк лилипутов, и Перл обещала пойти с ними вместо него. Минула еще неделя. Близких друзей у нее не было, и если в бакалейной лавке она встречала случайную знакомую, то говорила как бы невзначай, что, к счастью, сегодня ей не надо тратить мясные карточки. «Муж уехал по служебным делам», — поясняла она. Люди равнодушно кивали. Бек почти всегда находился в разъездах. Многие даже не знали его в лицо.
Ночами, особенно по пятницам, она лежала в темноте и прислушивалась к резкому цоканью каблуков по тротуару. Шаги приближались, потом удалялись. Она переводила дух. Вот идет еще кто-то. Наверняка это Бек. Она представляла себе, как нерешительно он войдет в дом, готовый к худшему — слезам детей, попрекам жены, — но ничего подобного, все будет как прежде. Дети бросятся к нему. Перл чмокнет его в щеку и спросит, удачная ли была поездка. В глубине души он будет благодарен, что она сохранила тайну. Он сможет спокойно вернуться в семью — ведь только они двое знают, что он уходил. Для посторонних Тулл счастливая семья. Они и впрямь были счастливой семьей. Всегда были так счастливы! Уверены друг в друге. Им часто приходилось переезжать. А это очень сближает. Он вернется.
Вдова дяди Сиуарда прислала ей поздравление ко дню рождения (сама она начисто позабыла о нем). Перл ответила сразу же. Поблагодарила за внимание. «Мы отпраздновали этот день дома. Бек удивил меня — преподнес очаровательное ожерелье… Передай привет родным», — добавила она и мысленно увидела их всех в гостиной дяди Сиуарда. Что ни говори, она соскучилась по ним, но тут же Перл одернула себя, вспомнив, как они были уверены, что ни один мужчина не женится на ней. И разве может она теперь рассказать им обо всем?
Однажды к ней заехала ее старинная подруга Эммалин, по дороге в Филадельфию. Перл сказала, что Бек в отъезде; им так повезло — наговорятся всласть!
Вместо того чтобы постелить Эммалин в комнате для гостей, она улеглась с ней на большую двуспальную кровать. Полночи сплетничали и хихикали.
Была минута, когда Перл захотелось взять Эммалин за руку и пожаловаться: «Знаешь, Эммалин, мне так худо». К счастью, она вовремя спохватилась. Минутная слабость прошла. Утром они проспали, и Перл пришлось в спешке собирать детей в школу — тут уж не до разговоров.