Аэропланы над Мукденом

— Уже не тот. Постарел, и летать разучился.

— Надо же! Знаете, как из первых шести маленьких барышень создали первую учебную группу летнабов, вы для нас живой легендой стали, вторым после Самохвалова. Кстати, вы же его знать должны!

— Конечно. Энергический был человек, хотя и почти такого роста, как вы. С тех пор его не видел. Простите, сударыня, для вас маленький рост — украшение, мужчине он в тягость.

— Полноте, штабс-капитан. Вы не привыкли к женщинам в армии. Нас убивают точно так же, посему не надо меня от других отделять. Да и не прижилась традиция. Моторы мощнее придумали, в авиацию перестали брать лилипутов.

— Вот оно как. И много в авиации женщин, Александра Степановна?

— Трое уволились со службы, одна погибла над Ляодунским заливом. Еще с одной связь потеряла. Может, я и последняя. Не приспособлена русская армия к женщинам. Я как стала фельдфебелем в Гатчине, так и погибну им, если до пенсии не доживу.

— Не накликайте. Не знаю, как у вас, но пехота в окопах вся обросла суевериями.

— В авиации даже хуже, чем на флоте. Станислав Фаддеевич, выздоравливайте, не буду мешать. И вам, Иван Александрович, быстрее в строй вернуться, к птенцам зеленым, необстрелянным.

Турчанинова, чем-то действительно похожая на птенца, упорхнула. Без нее обитель двух раненых офицеров стала тем, чем и раньше была — унылой палатой полевого лазарета.

Днем позже, рассматривая газету с бодряческим описанием воздушного боя, в котором Казаков сбил «Морана», Дорожинский спросил соседа:

— Не устаю удивляться, как они на одноместном моноплане разведку делают. Вниз обзора никакого, земля перекрыта крылом. Машина, какого-никакого внимания требует. Я когда с Леманом ходил, потому только вражескую бригаду срисовал, что свободен был.

— Точно не скажу. Одно знаю — все разведданные они лучше используют, чем гении в вагончике Куропаткина. О том, что японские миноносцы к Порт-Артуру идут, мы с воздуха засекли часа за два до атаки. И что? Не придумали наши военные, как на нападение реагировать. Только когда русская кровь рекой полилась, изволили шевелиться. С «Морского Витязя» засадили флагману в борт, он и сейчас, верно, где-то там лежит.

Летчик умолк. Зрелище беспомощного перед русской авиацией вражеского корабля грело ему душу на фоне сплошных неудач на твердой земле. Потом он продолжил.

— Вот ты движение японских войск засек, так генералы начнут в гармошку играть. Увидят японца в середине — сжимают ряды, плотность обороны наращивают. Сейчас сообщение с фланга получили, снова меха растянут, изволят окружению препятствовать. Когда летал, ты видел, что у врага нет сплошной линии обороны. Так нет же — решительным ударом отрезать фланг и разгромить окруженцев. Япония — не Россия, нет столько ресурсов. Да и половина тех подкреплений на дно идет. Несколько дивизий потеряют и покатятся на юг. Ни за что! Наступление для трусов, смелая Куропатка на гармошке музицирует и организованно пятится.

— А на миноносцы не пробовал перевестись?

— Туда не переберешься простым рапортом. У них своя особенная школа у Архангельска. Да и, кстати сказать, служба на «Русском Витязе» не мед. Машины хватает на десяток вылетов. А потом падает в море — и вечная память.

— А «Морские Витязи»?

— Вестимо, тем легче. На воду сядут, и, дай Бог, их подберут. У них число погибших экипажей меньше чем цифра потерь самолетов.

Штабс-капитан, не общаясь с летным составом, не знал, насколько высока цена морской блокады. На фронте бывает затишье. А на миноносцах, стало быть, гибнут почти каждый день.

— Скажи, дорогой Иван Александрович, генералам нашим ты не веришь, поставленным царской волей. Как же тогда воевать, жизнью рисковать на чужбине? Маньчжурия, Китай и Корея — не русские земли.

— Что тебе сказать, я не поп полковой. Русь — это не только Куропаткин. Пусть командующий ведет себя, как крыса, я, офицер и дворянин, себе позволить такого не могу. Поваляюсь пару-тройку дней — и в воздух. Да и ты, Станислав, вернешься к батальону, и, Бог даст, вставишь врагу пыжа по самые гланды.

Вышло иначе. Когда Дорожинский начал уверенно ходить и даже боком присаживаться, к ним вновь заскочил Леман, показав бумагу из штаба пехотной бригады — штабс-капитана вернуть, а коли из-за ранения сие невозможно немедленно, обеспечить по выздоровлении его перемещение на восточный фланг, куда бригада срочно передислоцировалась.

— Ясно. У реки Шахэ не всё окопами изрыли.

— Зря зубоскалишь, пехота. Японцы там кучкуются, за Шахэ, со стороны Пхеньяна. Поговаривают, и мы ближе к Фынхуачену перелетим.

— Вы перелетите. Моя летная карьера ограничилась одним рейсом.

— А что, остаться хочешь? Авиаторов куда больше гибнет, чем пушкарей, инфантерии и конницы, я уж про флот, в портах стоячий, не говорю. Хочешь к смертничкам?

— Не трави душу, ирод. Лучше день в небе, чем год среди окопных вшей.

— Ой, ли? Тогда завтра пиши рапорт. В связи с убытием моей части в неизвестном направлении к новому месту дислокации прошу дать возможность сложить голову здесь.

— Что, правда?

— А я хоть раз в жизни шутил? Кто-то расстрелял группу летчиков по пути сюда. На станцию пришли шесть «Садко-12». Я на них опытных людей посажу, а кто на «Балтах» полетит — не знаю. Тебя проще натаскать, старые навыки в тебе дремлют, не умерли — я это на «Дуксе» почувствовал. Погоняешь над аэродромом, научишься крутить петлю с бочками да разок из штопора выйдешь — дуй японских разведчиков сбивать.

Получилось настолько здорово, что Дорожинский боялся верить своему счастью и благодарил Бога за столь своевременную дырку, им (Богом) начально не планированную. На следующее утро оделся по форме, накатал рапорт и, не дожидаясь резолюции, стал в строй.

Леман, чернее тучи, распекал Юру Гильнера и прочую аэродромную команду. Ночью казус случился, который можно было бы смешным считать, если не война.

Фельдфебель, поверяя часовых, заметил огонек самокрутки у часового. Наорал на него, мол, пожарную безопасность нарушаешь, в самолетах бензин, а ты куришь рядом с ними, нехристь татарская. Потом, для пущей убедительности, плеснул на мерзлый песок полведра бензина и швырнул окурок. Топливо и вправду воспламенилось, с ним «Руссо-Балт» Крутеня сгорел дотла.

Татарченок схлопотал мелкое наказание, фельдфебель ждал отправки в арестантские роты, а Гильшер угодил под суд офицерской чести. Глядя на обвислые усы начальника наземной службы и разъяренного командира отряда, Станислав прикинул, что и без того малые шансы подпоручика когда- либо переметнуться в летный состав превратились в величину отрицательную.

Подуспокоившись, командир отряда поздравил Лойко с выпиской из лазарета, затем представил двух новобранцев — вольноопределяющегося летнаба Марселя Пля и пилота Дорожинского, странным образом и в трудное время влившихся в отряд.

Глава 2

15 января — 2 марта 1905 года. Маньчжурия

Учебных спарок для освоения «Руссо-Балта» в отряде не было. Как и в далекие времена, штабс-капитан поупражнялся в кабине на земле, привык к приборам, покатался взад-вперед по полосе с Эрнстом на крыле и уже на следующий день был отправлен в первый самостоятельный вылет. Наверное, гатчинские инструкторы пришли бы в ужас от сего экстерна, но Дорожинский довольно уверенно взлетел, описал пологий круг и почти без «козления» прижал машину к земле, снова взлетел и снова сел, описав вираж в другую сторону.

Через день, имея на «Руссо-Балте» около четырех часов налета, Станислав увидел в небе едва заметную точку. Понимая, что полетным заданием схватка с японцем не предусмотрена, но на войне все не предскажешь, он кинулся наперерез, попутно набирая высоту.

Это действительно был «Моран», обычной раскраски. После лазаретских страшилок в небесах мерещились Черные самураи. Тот крался по нижнему краю облачности, периодически исчезая в лохмотьях небесной ваты и уходя с русской территории на юг. Облака — это зло, твердо усвоил Дорожинский еще в Гатчине. Но неизвестно, когда следующий случай представится.