Страница 25 из 67
Простые и ясные доводы прокурорского чиновника явно произвели впечатление на присяжных. Впервые контр-адмирал не возмущался, что его имя не упоминается в соавторстве на воздушный аппарат, а подсудимый тоскливо заерзал. Спокойный, как скала, Плевако неторопливо встал, вышел на средину и начал.
— Господа присяжные заседатели! Защищая господина Самохвалова, я не могу пройти мимо поруганного имени Александра Николаевича Трубецкого, человека беззаветного мужества, который, к моему глубочайшему прискорбию, уже никогда не сможет вступиться за себя сам.
Зал ахнул. Члены суда ущипнули себя. Прокурор словил за бороду отпавшую челюсть. Адвокат, выводивший линию защиты по принципу «сам дурак — и сам взорвался», ничтоже сумняшеся сделал поворот кругом и помчал в противоположном направлении.
В течение получаса присяжные и весь зал слушали необыкновенный по эмоциональному накалу монолог, прославляющий романтиков неба — Самохвалова, Трубецкого и Талызина — которые, рискуя всем и не щадя живота своего во славу России, покоряли недостижимые ранее высоты. Попытка отправить на каторгу подсудимого, многократно презревшего опасность и вознесшегося ввысь на своем странном аппарате есть попрание светлой памяти княжьего сына.
— Давайте же осудим и господина Талызина! — у капитана сердце ухнуло вниз организма. — Но не за подожженный фитиль, а за целую плоть, когда Петр Андреевич переломал ребра, а Александр Николаевич поплатился жизнью. Помните, господа, любой риск во славу Отечества оправдан. Когда капитан-лейтенант Андрей Петрович Лазарев на шлюпе «Ладога» исследовал Камчатку, погибла часть экипажа. Об этой опасности знали до выхода из порта? Безусловно! Но в нашем жестоком мире нельзя открыть новое и неизведанное, ничем не рискуя.
Дальше шли примеры из военной истории России, возбуждающие у публики чувство гордости за причастность к великой державе. Атмосфера в зале накалилась до экзальтации. Самохвалов отметил себе, что никакой репортаж с изложением защитительной речи не способен передать впечатление от выступления Плевако. Он царил. Он управлял публикой, как опытный дирижер оркестром. Он приводил факты из уголовного дела, о которых подзабыли и сами участники событий.
Наконец оратор повел речь к заключительной стадии.
— Вы видели эту фотографию во время судебного следствия. Что сделал мой подзащитный после трагической гибели своего соратника вместе с первым аппаратом? Он был повержен, уничтожен, но не отступился. Когда невежественные полицейские порубили топором другой самолет, Петр Андреевич мужественно принял второй удар и начал опыты по созданию нового аэропланного мотора. И он заработал! Изнемогая под тяжестью неправедного обвинения, скорбя о погибшем товарище, в нечеловеческих условиях подзащитный продолжал двигать авиационный прогресс. Каждая нация подобна человеку и состоит из тела, рук, головы, ног. Несправедливо осудив военного, мы отсекаем руку, держащую меч, ученого — наносим рану голове. Но сейчас мы можем потерять крылья нашего Отечества. Я верю в народ, мы все равно найдем дорогу к облакам. Но сделаем это гораздо позже, когда объявятся новые Александр Трубецкой и Петр Самохвалов. Однако и другие не сидят на месте. Именно сейчас, господа, вам предстоит решить, как полетит Россия — гордой статью во главе журавлиного клина или ковыляя за преуспевшими европейскими странами. Человека осудить можно, но нельзя отправить на каторгу будущее, господа! Я призываю вынести вердикт по божьему праву, по совести, по зову сердца и спасти славу России!
Тишина. Потом встал московский репортер и несколько раз ударил в ладоши. Зал взорвался. Председательствующий кричал, мотал колокольчиком, потом кинулся к судебному приставу, который, как ни в чем не бывало, тоже радостно хлопал. Когда судья бормотал напутственное слово присяжным, зал до конца так и не утих.
На следующий день, когда страсти улеглись, а по Минску разнесся слух, что у губернатора случился удар и парализовало правую часть тела, Самохвалов спросил у адвоката:
— Федор Никифорович, каковы шансы на отмену и новое рассмотрение?
— Нулевые. За оправдательный вердикт никого не накажут — присяжные суть субстанция непредсказуемая. А за попытку отстоять обвинение и проиграть они запросто креслом поплатятся. Минские судейские отвратительны, но не самоубийцы же они. Вам бы я рекомендовал покинуть город. Популярны вы нынче, что оперный тенор, однако и врагов нажили изрядно.
— Всенепременно. Уже пакуемся. Значит — конец истории?
— Отчего же? Рано, голубчик, успокаиваться. Пора заниматься гражданскими исками. С вашим безвременно погибшим соратником дело очень хорошо обстоит — князь-батюшка успел на него имение отписать. Вот и заявим претензию на наследственное имущество. Полицейские чины, когда аппарат рубили, не как обыватели действовали, а как представители казенного ведомства, опять же там деньги есть. Всего доброго, господа! Увидимся в суде!
Околоточный надзиратель Калинкин проводил партнеров на поезд. Вещей совсем мало осталось — аэропланы и паровая лебедка погибли, первый мотор взорвался. Остались импортные двигатели да один экспериментальный. А еще бесценный опыт и куча фотографий.
— Не затрымаецесь на дзень? — полицейский искренне болел за своих поднадзорных и мечтал от всей души надраться за их победу. Особенно за их счет.
— Нет, Лука Матвеевич. Питер ждет. И так у вас загостились. Но за гостеприимство — спасибо. Да, Александр Федорович?
Прямолинейный контр-адмирал мог бы многое высказать по поводу гостеприимных хозяев губернии, но что толку говорить об этом околоточному, относившемуся к авиаторам исключительно по-доброму. Странный народ населял эти земли. Тышкевич и другие землевладельцы шляхетских родов, купцы, селяне, мастеровые, нижние полицейские чины с родней — люди как люди. Даже евреи. С князем Трубецким все ясно, медицинский случай. А остальные, среднее чиновничество и мелкое дворянство, — Можайский и слово для них не сразу подобрал: никакие. С виду тоже нормальные, но попадись на их голову диктатор губернского, да что там — уездного пошиба, так по приказу готовы любого сгноить, лишь бы теплое местечко сберечь и конфуза с начальством миновать. Агрессивно покорные. Только пьют чуть меньше, чем в центральной России.
Глава 9
3 июля 1890 года — 30 октября 1891 года.
Санкт-Петербургская губерния
Александр Федорович болел. От пережитых волнений в поезде у него несколько раз прихватывало сердце, ближе к столице совсем занемог. Квартира за Обводным каналом давно покинута, контр-адмирал переселился к Самохвалову, где и жил постоянно, кроме вояжей в Беларусь.
Знакомый военно-морской врач развел руками — перед апоплексическим ударом медицина бессильна. Только покой и молитва. Если сердце сумеет зарубцевать рану, старик поживет. Если нет — все под Богом ходим.
Петр собрался было зазвать самых дорогих медицинских светил, но больной категорически отказался.
— Знаю я их. Много умных слов наговорят, кровопускание сделают. Найдут десяток болячек, о которых не ведал, споро вылечат их за полтыщи целковых, а с главным недугом не справятся. Дорого в нашем Отечестве болеть и здоровье надо иметь отменное, чтобы лечение выдержать.
— Зря вы так. Неужто на Руси честных докторов не осталось?
— За всех не скажу, а я бы только земскому врачу доверился, привычному к простым людям. Светила медицинские как ваш особняк увидят, у них мысль одна — как бы денег с вас взять. Посему, батенька, извольте мне эскулапами не докучать.
Как назло, июль выдался жарким. Можайский, не привыкший проводить время в постели, как-то сказал компаньону, что скучает по привычному шуму аэродинамической трубы.
— Вам бы отдохнуть, Александр Федорович.
— Пустое, Петр Андреич. Отдыхай — не отдыхай, конец близко. У меня в жизни две радости остались — ваша дружба и самолеты. Продолжайте начатое. А если принесете чертежик показать или модельку обсудить — мне лишь на пользу.