Страница 29 из 63
— Что же тогда? Кто ж она, по-твоему?
— Либо цыганка и украсть что хотела, да не пришлось. Либо… Либо вот с теми же пакостными мыслями, что и пономариха. К тебе подъехать, чтобы тебя загубить и осрамить.
Несмотря на уверения Сашка, что дядька ошибается, Кузьмич стоял на своём:
— Неспроста!
Наконец и молодой человек согласился с дядькой, что "цыганка" являлась неспроста и что зовут её, конечно, не простым русским именем Акулина.
Старик между тем, сильно смущённый происшедшим, решил мысленно скорее и бесповоротно снарядить питомца знакомиться с Квощинскими. И скорее в храм Божий! Венчаться! Скорее! Вон какие времена пришли. Коли сам отрок богобоязненный и скромница, то его разные бабы, русские, шведские и цыганские, силком загубят.
И старик заявил вдруг, решаясь на ложь.
— Тебя завтра Павел Максимович ждать будет, чтобы вести в дом, познакомить со всеми.
— Что ты? — испугался Сашок.
— Да. Я ему докладывал. Будет ждать.
Молодой человек подумал, вздохнул и отозвался:
— Ну что же? Хорошо. Знакомиться так знакомиться. Всё-таки скажу: Татьяна Петровна эта — пригожая. Она мне по душе. Не то что вот этот чумазый чёрт, что приходил. Красивая, слов нет, а прямо чёрт. Я бы на эдакой жениться побоялся.
— Ещё бы!.. Эдакая ночью зубами горло перегрызёт, — ответил Кузьмич убеждённо.
XXX
А пока дядька и питомец объяснялись, недоумевали и удивлялись, что за странная гостья была у них, смуглая красавица, зайдя за угол первой улицы, подошла к поджидавшему её молодцу, такому же чёрному, как она сама, и с виду тоже смахивающему на цыгана.
— Ну? — выговорил он, пристально глянув и блеснув красивыми глазами.
— Глупый совсем, — отозвалась она.
— Ну а как будет на глаза старого?
— На глаз моего прихотника, пожалуй, что совсем прелесть. Он эдаких любит Глупый, добрый, ласковый… Так, щенок толсторылый. Кудрявая болонка… Для забавы, конечно, он ему годится. И поболе другого какого! — угрюмо проговорила красавица.
— Как же тогда?
— То-то, как же!.. — задумчиво отозвалась она. — Не знаю. Твоё дело.
— Да. Моё. Ну что же! Не сробею. Да и не промахнусь. Только, говорю тебе, знаю верно. Он по вечерам ни ногой никуда. Да и опять всегда верхом. Пешком никогда. Ну, знаешь, верхового на коне полоснуть ножом не так-то просто. Высоконько. Пырнуть-то пырнёшь, но толку никакого, только шкуру ему попортишь. Надо будет это дело на все лады обмыслить. Ты всё-таки не тужи. Так ли, сяк ли, а я берусь, коли ты говоришь, что он тебе помехой станет.
— Покуда он жив, — звонко и резко воскликнула красавица, — я ни за что отвечать не могу! Нынче так, а завтра эдак. Нынче благополучие совсем, а завтра и Бог весть что случиться может.
— Ну, стало, и толковать нечего! Начну мои подходы. Говорю тебе… Нельзя эдак, я наймусь к нему в услуги, за конюха… Нельзя будет его одного, то и дядьку прихвачу… Что же? Кровь-то лить что из одного, что из-за дюжины — всё равно один ответ. И пред людьми, и пред Богом. Твоя воля. Ты только скажи: нужно. И будет!
— Вестимо, нужно. Я же видела. Знаю теперь. Думала, худое для себя увижу… Ну, эдакого всё ж таки не ждала. Щенок! А для него, прихотника, стало быть, ангельчик! Ну и выходит, рада не рада, а нужно.
— Ну и будет!! — шепнул молодец спокойно, но твёрдо.
Часть вторая
I
Был ясный сентябрьский день. Первопрестольная шумела и ликовала… Близился давно ожидаемый день торжественного въезда императрицы. От городской заставы у Тверских ворот до вотчины графа Разумовского было ещё более людно и оживлённо, чем на старых улицах Москвы. Кареты и тележки, всадники и пешеходы вереницами наполняли Ямскую слободу и поле между городом и селом Петровским.
У самого дома графа-гетмана стояло множество экипажей. Был большой приём, и апартаменты переполнились людом, сановниками и простыми дворянами-москвичами, явившимися представиться. В комнате, ближайшей к кабинету государыни, находилось около пяти-шести лиц, ожидавших очереди войти, после чего императрица должна была выйти к остальным. По докладу генерал-адъютанта Орлова одним из первых был принят воспитатель цесаревича — Панин. Войдя, он с низким поклоном подал целую тетрадь.
— Ваше величество. Вот прожект, который вы изволили указать написать. Постарался по мере сил и разумения. Могу только добавить на словах, что оное дело не терпит отлагательства, потому что…
— Постараюсь, Никита Иваныч, решить скорее, — любезно, но сухо отозвалась государыня и наклонила голову, отпуская…
Она положила тетрадь на стол, а Панин, нахмурясь, вышел. Вслед за ним вошёл фельдмаршал Разумовский. Лицо императрицы сразу прояснилось.
— Рада вас видеть, Алексей Григорьевич. Вы ведь без дела, без просьбы и без злобы!
— Простите, ваше величество… Никакого дела. Только желал иметь счастие… — начал граф.
— Ну вот. И слава Богу. Рада вам, потому что вы явились ко мне для меня, а не для себя. Ну что скажете, дорогой мой?
— Да что же, милостивица. Скажу: Москва ждёт не дождётся увидеть царицу в богоспасаемом Кремле.
— Ах, Алексей Григорьевич, я и сама жду не дождусь священного коронования. Дни кажутся мне длинны, что года. Право, мнится, что я всю жизнь не забуду эти дни, проведённые здесь, в Петровском. Тяжёлые дни. Заколдованные они, что ли?
— Простите, ваше величество. Не уразумею. Чем заколдованы?
— Скажите лучше, батюшка Алексей Григорьевич: кем.
— Кем?!
— Да. Кем, спросите. А я отвечу всеми. Да, всеми! Да вот это одно чего стоит!
И государыня показала на тетрадь, лежащую на столе.
— Что ж такое, ваше величество?
— Это? Это насмешка. Это продерзость. Это — лежачего бить, как говорит пословица. Это умничанье умного, у которого ум за разум зашёл. Вот что, дорогой Алексей Григорьевич. Я это прочту, а завтра вам пришлю. Вы прочтите, и мы побеседуем. Сочинитель сего мудрствования меня так уж горячо просил никому оного не показывать, что я твёрдо решила дать оное на обсуждение вам, графу-гетману, графу Воронцову, как канцлеру, князю Шаховскому, графу Бестужеву, старшему сенатору Неплюеву, генерал-фельдцейхмейстеру Вильбоа и ещё двум близким мне персонам. Завтра будут сняты копии и я вам пришлю тоже. Такие дела не вершатся одним умом, а многими умами.
II
Дядька молодого князя Козельского был смущён…
— Господи, батюшка, царь небесный! Да, что же это за времена настали?! — восклицал, раздумывая, Кузьмич. — Прежде мужчина был вот, скажу например, волком, а баба, девка — овцой. А ныне времена пошли, что молодой дворянин, совсем дитё ещё, что овца. А на него со всех сторон лезут волки-бабы. И вот на моего Сашунчика, почитай, просто какая-то бабья облава. Помилуй Бог! Скорее надо, скореючи!
Рассуждения и страх дядьки основывались на том, что за последнее время он и видел и воображал, какой опасности подвергается его питомец. Только что он уберёг питомца от духовной ракалии-пономарихи, как вдруг явилась какая-то цыганка. И эта уже в дом влезла без зазрения совести.
Затем к кухарке приходила в гости племянница и, увидав князя мельком, начала так им восторгаться, так расхваливать его красоту, что Кузьмич тотчас выгнал её и запретил пускать в дом. Кухарка и племянница, желавшие главным образом угодить Ивану Кузьмичу своими похвалами, диву давались и только руками разводили, говоря:
— Вот тебе и угодили. Чуден старый! Что же, ругать, что ли, надо князя, чтобы он рад был?
Наконец, сам Сашок проговорился дядьке, что сестра княгини Трубецкой, к которой он послан был за табаком, будучи дома на этот раз одна, странно глядела на него и, чтобы передать ему табак, повела его в свою спальню. И там, смеясь, дала тавлинку для князя… Больше ничего не случилось! Но Кузьмич обмер при мысли, что "вольная вдова" заманила его питомца в свою спальню. И, конечно, прямо ради соблазна, а то зачем же?..