Француз

Не объясняя, собственно, ничего, отец Иван попросил у них разрешения действовать так, как он надумал, и отпетого младенца оставить в церкви. Женщины согласились.

Отец Иван дождался вечера и, позвав двух крестьян, разрыл яму, в которой были зарыты сундуки с церковной утварью, поставил немножко ниже уровня земли маленький гробик, насыпал кругом земли, но так, чтобы крышка гробика была видна.

«Увидят они, что это могила маленького покойничка, и на ум, конечно, не придет вытаскивать гробик и рыться дальше…»

Действительно, через несколько дней случилось то, чего и ожидал отец Иван. На кладбище явились солдаты и оглядели все. Увидя свежую могилу одного крестьянина, похороненного с неделю назад, они тотчас же разрыли ее и, наткнувшись на гроб, принялись искать другую свежую могилу. Таковая оказалась в конце кладбища, там была похоронена женщина, но уже с месяц назад. Поработав над этой могилой, они, конечно, не дорылись до самого трупа, а от сильного зловония бросили работу.

Раза три прошли они мимо свежей могилы, где виднелся одним краем маленький гробик, но хитрость отца Ивана, конечно, им на ум не пришла. Приставать к священнику с вопросом, где вся церковная утварь, ризы с икон, они не стали. Они знали, как все священники отвечают одно и то же: что у них мало было чего, а что и было, то по приказу начальства выслано на подводах из Москвы еще прежде прихода неприятеля.

После этого дня незваные гости появлялись реже. Говорили, что якобы француз собирается покидать Москву, уходить и что некоторые полки уже будто бы вышли через Серпуховские ворота.

За все это грозное время отец Иван держал пятнадцатилетнюю Любу на чердаке. Там была устроена конурка, загороженная всяким хламом, битыми бочками. Каждый раз, что появлялись грабители и злодеи, Люба пряталась в свою конурку. Теперь, когда стало потише, отец Иван позволил девочке гулять, но не отдаляться много от дому. И вот однажды в сумерки, пока отец Иван сидел с Никифором, раздались отчаянные крики за их огородом. Они прислушались… Кричал женский голос. Они вышли на крыльцо, и теперь до их слуха достиг уже ясно отчаянный женский крик и вдобавок слово:

— Дедушка… дедушка!..

И старик, и его сын бросились на этот крик, но когда они добежали до огорода, в конце у плетня уже появились два мужика-крестьянина из прихожан. Люба, бледная как смерть, бежала к ним, а прихожане с кем-то барахтались. Оказалось, что на Любу напал француз, скрутил ей руки на спину, начал уже было вязать руки, и если бы не подоспевшие крестьяне, то она бы, конечно, не одолела солдата.

Никифор взял за руку перепуганную насмерть Любу и увел в домик, а отец Иван пошел поглядеть на злодея. Негодяй был уже связан, но этот француз был таковым для двух крестьян, его накрывших, и для отца Ивана. В действительности это был бывший денщик генерала-бурбона итальянец Фистокки.

Если бы солдаты, которые требовали и грабили только хлеб или только вино или, будучи сыты, требовали или грабили ценные вещи, то были и такие охотники-мародеры, как Фистокки, которые бросались только на женщин. Разумеется, теперь итальянец упал на колени и повторял:

— Signori mii, Dio mio! [15]

— Ладно, ладно, — говорил один из крестьян. — Сидор милый! Или не милый, или другой какой! Все одно! Много мы от вас натерпелись. Благо темно, да ты один, так надо нам душу отвести.

— Что вы хотите делать? — спросил отец Иван.

— Как что? Вестимое дело, хоть одного похерить! Мало они нас мучают, и мы теперь хоть одного похерим!

Отец Иван вздохнул и вымолвил:

— Ох, братцы, я бы отпустил!

— Что ты, что ты, отец Иван! — воскликнул один из них.

— Право, отпустил бы! Пускай они нас мучают и умерщвляют, а мы по-божески должны прощать, а не то что око за око.

— Ну нет, прости, отец Иван, а эфтого нельзя! — сказал един из двух мужиков и прибавил: — Берись, Матвей, тащи!

И оба мужика, повалив Фистокки, схватили его за ноги к потащили в сторону мимо кустов, прилегавших к Москве-реке. Фистокки отчаянно кричал, но в таком глухом месте никто из его товарищей не мог бы прийти к нему на помощь.

Оба мужика поскидали портки и рубашки и, ухватив итальянца, втащили его в реку. Когда они были уже по грудь в воде, то взялись усерднее и закупали итальянца. Когда он исчез под водой, они вернулись на берег, оделись, но долго стояли на месте и наблюдали.

— Нет! Когда всплывет, так уж поплывет, а не вылезет! — сказал один из них.

XXVIII

Между тем, едва только Люба успокоилась и окончательно пришла в себя, у отца Ивана оказался нежданный гость, пришедший пешком, босоногий, в рваной одежде и в каком-то шлыке на голове. Не сразу и признал его священник. Это был Иван Семенович Живов.

Оказалось, что богач пришел не зря. Он улыбался, лицо его радостно сдяло, и он объяснил отцу Ивану, что как только стемнеет совсем, то они порадуются зрелищу, которое представится их глазам. Будет гореть фабрика и все строение купца Хренова, которое Живов купил и уже отрядил человека, чтобы устроить веселый праздник с красным петухом.

В доме и строениях Хренова помещался маршал Даву со своим штабом. Было известно в Москве, что этот Даву был самый жестокий из всех главных командиров неприятельской армии. Между прочим, он почти ежедневно расстреливал москвичей, которых ловили как поджигателей.

— Ну, вот, я прослышал про это, — объяснил Живов, — и до него добираюсь! Много я люминаций устроил по Москве с Божьей помощью, а уж лучше этой ни одной у меня не было. И человека я достал ловкого, и пятьсот рублей ему дал, да еще пятьсот обещал. Вот, Бог милостив, часика через два будет тут, отец Иван, светло как днем, а затем прибежит мой малый за получением второй полтыщи рублей. Вот она у меня в кармане. Заготовлена.

И Живов, достав из кафтана перевязанную шнурком пачку ассигнаций, показал ее священнику.

Просидев около часу, Живов стал менее весел. По его расчету пожар на хреновской фабрике, подготовленный довольно хитро с трех сторон, должен бы был уже начаться. От нетерпения Живов вышел на улицу и сел на лавочке. К нему присоединился и священник и стал расспрашивать, как он устроил это дело.

Живов, взволнованный, что дело затягивается, передал кратко, что малый, которого он нанял, не русский, а из французской армии, но лопочет довольно изрядно по-русски. Ходит он в ихнем мундире, стало быть, на него подозрений француз иметь не может, как на своего брата. А между тем этот самый диковинный француз взялся за большие деньги поджечь маршала Даву, с тем условием, чтобы Живов был поблизости, в назначенном месте, и чтобы он мог тотчас же прийти за деньгами.

Живов, не доверяя наемному французу, сам в виде нищего побывал во дворе, видел даже самого маршала Даву, как тот садился на коня, и видел то, что его малый подготовил.

Живов собрался рассказать подробно, как, что и где в хреновских строениях прилажено для поджога, но в это время раздался топот и стал приближаться.

Среди полной темноты и в такое позднее время подобное было необычным явлением. И Живов, и отец Иван равно дивились. Через несколько минут уже перед самым домиком священника осадили лошадей с дюжину всадников. Когда всадники спешились, кроме одного, Живов различил солдатские мундиры и один офицерский.

Между тем офицер пристально поглядел в лицо двух стариков, а затем что-то приказал.

Из кучки всадников двинулся вперед и приблизился солдат, на голове которого не было никакого кивера, а руки были скручены. Его толкнули прямо на старика. Живов обмер… Это был его наемник.

Живов ждал, что будет дальше, уже не надеясь на спасение…

— Эти ли? — спросил офицер по-французски.

— Да, вот этот! — дрожащим голосом отвечал скрученный по рукам Мержвинский.

— Верно ли? Не ошибаетесь ли вы?

— Верно! Впрочем, на это есть доказательство. Как я вам говорил. У него в кармане. Обыщите.

15

Господа мои, Бог мой! (итал.).