Француз

Софья заперла на ключ дверь из девичьей в коридор, забила ее двумя большими гвоздями и приставила еще большущий шкаф.

Во всем этом помог ей громадный гренадер с лохматой шапкой, по имени Пижанно. Он подшучивал над ее страхами, но охотно исполнил ее желание. На ночь Софья заперла все двери на ключ, и, следовательно, чтобы ворваться к ней, необходимо было сломать три двери. А на это, по-видимому, из всех нежданных обывателей дома никто бы не решился.

Первые дни Софья все-таки собиралась уйти при первом удобном случае и спастись в какую-либо русскую семью. Но вскоре по совету одного из новых сожителей — капитана — она решилась оставаться. Молодой и красивый капитан убедил ее, что положение ее в доме с ними стократ безопаснее, нежели очутиться среди Москвы, переполненной неприятелем, который занялся мародерством и всяким буйством. Сами начальники отдельных частей видели, что ничего поделать нельзя и что управляться с солдатами, забывшими и думать о дисциплине, невозможно.

Действительно, все, что видела Софья в окна своих комнат, все, что происходило на площади и в соседних улицах, ясно доказывало ей, что правы ее новые сомнительные приятели, которые советуют ей оставаться в доме ради собственной ее безопасности.

Приглядевшись к своим сожителям ближе, познакомившись с ними, Софья увидела, что она попала еще довольно счастливо. Из всех этих лиц она боялась, собственно, одного толстого генерала. Она имела некоторое основание бояться его, так как он чересчур умильно поглядывал на нее, пошло и глупо любезничал всякий раз, что встречал, а вместе с тем был крайне грубоват.

Зато один из всех этих офицеров, именно капитан, по фамилии Маньяр, тотчас, с первого же дня понравился Софье во всех отношениях. После первого же разговора с ним он стал ей симпатичен, привлек ее к себе и внешностью, и вежливой почтительностью. Казалось, что он лучше всех других понимал, в каком исключительном положении находится молодая русская.

Хотя все обитатели дома Глебова и были представителями французской армии и чистокровные французы, за исключением одного, все же это был народ самый разношерстный. Прежде всего двое старших, два генерала, были совершенными антиподами.

Кавалерийский генерал барон Ипполит де Салерм, красивый человек лет за сорок, крайне изящный и элегантный всей своей фигурой, был из старинного дворянского рода Южной Франции.

Если бы не страшный катаклизм, который пережила его родина, то, конечно, он никогда бы не очутился в рядах узурпатора трона, выскочки и хотя гениального, но все-таки императора-самозванца. Он не мог сказать про себя, что он владыка Франции par la grâce de Dieu [3], a для барона Салерма, по семейным преданиям и традициям, это было главное, освящающее власть над его родиной.

Отец генерала Салерма, сестра и несколько родственников — все погибли в революцию под ножом гильотины. Их старинный замок в Лангедоке был разрушен чернью и разграблен дотла. Горячий патриот и истый верноподданный, потеряв все, что только мог человек в его положении потерять, он должен был поневоле приветствовать появление Бонапарта, как спасителя своего отечества от безурядицы, крови и позора.

Этот человек уже спас Францию от террора и гильотины, затем спас от разгрома и, пожалуй, раздела Франции неприятелями, которые охотно бросились добивать потрясенную страну, а затем он покорил всю Европу.

И барон Салерм не из личных выгод, а по разуму, по чувству долга и чести из королевского мушкатера сделался кавалерийским офицером драгунского императорского полка. Разумеется, как воин он не мог теперь без чувства крайнего уважения и восторга относиться к Наполеону, гению войны.

Он ясно видел и сознавал, как многие другие, что за все последнее столетие, даже за два столетия, при всех королях из дома Бурбонов еще не явилось такого полководца, каким был этот выходец. Весь мир давно простил и давно забыл ту диковинную смелость, с которой простой корсиканец в короткий срок из полковника стал императором.

Да и положение барона Салерма было мудреное. Роялистом оставаться было нельзя, потому что прямого наследника на престол Франции не существовало. Об уцелевших членах королевского дома было почти ничего не известно. Все они рассыпались и спаслись Бог весть где. А тут явился, будто чудом, спаситель Франции от всех зол и бед, который не только сам заставил признать себя императором, но поверг все троны Европы, а на новые, им воздвигнутые, сажал королями своих родственников и любимцев.

Таким образом, в честном, искреннем, яром роялисте, но и горячем патриоте за все время его службы в рядах наполеоновской армии была душевная разладица. Салерм сознавался, что не служит тому, кому всегда служили за несколько веков его предки. Но тот, кому он служил, поставил его отечество выше всех других стран мира. Он головой выше всех прежних королей.

«Я служу Франции, а не Наполеону!» — утешал себя мысленно и, конечно, тайно барон Салерм.

Другой генерал, живший на другой половине глебовского дома, был то же самое, что и Салерм, для тех москвичей, которые видели их. Но для офицеров и солдат, находившихся в доме, между двумя генералами не было ничего общего.

Можно было смело сказать, что между бароном и каким-нибудь русским генералом оказалось бы много более общего, нежели между ним и пехотным генералом Мартинэ.

Толстый, неуклюжий, любивший покушать, любивший еще больше того выпить и в нетрезвом виде нашуметь и набуянить, Мартинэ был то, что именуется по-русски «бурбон». Если многие молодые офицерики во время битв под пирамидами стали теперь, во дни битв под Москвой, уже маршалами и королями, то, конечно, немудрено, что провансальский кабатчик с смешным французским акцентом стал генералом.

Мартинэ тому назад лет четырнадцать попал в солдаты из débit de vin [4], где отмеривал бутылки и стаканы вина и собирал пятаки. Попал он в солдаты совершенно случайно, почти спьяна, благодаря какому-то капитану, занимавшемуся вербовкой охотников. Вытрезвившись, Мартинэ, конечно, хотел было на попятный двор и даже пробовал дезертировать. Если бы не простая случайность, то он был бы расстрелян.

Однако судьба захотела, чтобы через несколько месяцев солдатской лямки Мартинэ — веселый и трусливый, когда бывал трезв, угрюмый и отчаянный, когда бывал пьян, — сразу надел один эполет, то есть попал в подлейтенанты. Когда доложили маршалу Нэго о подвиге солдата Мартинэ, то Нэй ахнул и доложил императору. И целовальник стал офицером!

Что он совершил подвиг, крепко держась на коне, но мертво пьяный — этого никто не знал. Да и сам произведенный в офицеры сознавался самому себе, что он, собственно, был немножко навеселе и в действительности, конечно, человек не отважный.

Однако подлейтенантский эполет произвел известного рода переворот в характере прежнего целовальника. В нем проснулось честолюбие. Проснулось и громко заговорило. Он был человек одинокий на свете, родни никого, ни кола ни двора. Только где-то в Провансе существовал какой-то двоюродный дядюшка, бездетный, у которого было небольшое именьице.

Мартинэ мог надеяться на это наследство и прежде подумывал о нем, но теперь махнул рукой. Если он выслужится, то достигнет чего-нибудь лучшегь к большего.

Понемногу Мартинэ втянулся в свою военную жизнь и даже полюбил ее. В обыкновенное время он бывал не особенно умен и прыток, ко каждый раз, что приходилось выступать в поход, воюя то в Испании, то в Германии, Мартинэ преображался, был толковым, часто отважным и в трезвом виде. Так прошло около десяти лет боевой жизни, и совершенно незаметно бывший целовальник стал генералом.

Одним словом, Мартинэ был хорошим солдатом, дельным командиром не в силу своих личных качеств, а в силу навыка, привычки, в силу французской поговорки: «À force de forger on devient forgeron!» [5]

3

Божьей милостью (фр.).

4

Винного погребка (фр.).

5

Дело делу учит! (фр.).