Джозеф Антон

Чуть погодя без предупреждения пришла Элизабет, и лейтенант Боб привел ее к нему, окруженную вооруженными людьми.

— Все в порядке, лейтенант Боб, — заверил его он. — Элизабет свой человек. Элизабет со мной.

Кеннеди сощурил глаза.

— Если бы я захотел убить вас, сэр, — сказал он с довольно-таки безумным видом, как никогда в этот момент похожий на Джека Николсона из фильма «Пролетая над гнездом кукушки», — именно такую я бы и послал.

— Как вас понять, лейтенант Боб?

Кеннеди показал на стол, где лежали фрукты, сыр и столовые приборы.

— Сэр, если она возьмет одну из этих вилок и проткнет вам шею, я потеряю работу. Сэр.

Эндрю Уайли стоило большого труда сохранить серьезное лицо, и до конца поездки Элизабет называли не иначе как Буйной Вилочницей.

Вечером, в длинном белом бронированном лимузине внутри кортежа из девяти машин, с мотоциклистами по бокам, с сиренами и мигалками их шумно повезли по 125-й улице к кампусу Колумбийского университета со скоростью шестьдесят миль в час, и поглядеть, как прошмыгивают мимо, почти невидимые, участники этой жутко тайной операции, на тротуары высыпал, казалось, весь Гарлем. Абсурдность происходящего привела Эндрю в бешеный восторг. «Это лучший день моей жизни!» — кричал он.

Но потом потехе — слегка истерической потехе, отдававшей черной комедией, — пришел конец. В библиотеке Лоу он стоял за занавесом, пока не назвали его имя и не раздался общий вздох изумления, — и тут он шагнул вперед, вышел из невидимости на свет. Раздались приветственные, жаркие аплодисменты. Свет бил ему в глаза, и он не видел зала, не знал, кто в нем сидит, но ему надо было произносить свою речь о тысяче дней, проведенных в воздушном шаре. Он попросил слушателей задуматься о преследовании людей по религиозным мотивам, задаться вопросом о цене одной человеческой жизни, и с этого начался долгий путь исправления Ошибки, отказа от своего фальшивого заявления, возвращения в ряды защитников свободы, отречения от Бога. Исправлять и исправлять Ошибку ему предстояло еще много лет, и все же в тот вечер, признавшись в ней избранной публике в Колумбийском университете, вновь вступившись за то, во что страстно верил — свобода слова, сказал он, вот где зарыта собака, свобода слова — это сама жизнь, — он почувствовал, что стал чище, и в отклике собравшихся услышал сочувствие. Будь он человеком религиозным, он сказал бы, что получил отпущение грехов. Но он не был религиозен и больше никогда таковым не притворится. Он был горд своей безрелигиозностью. Не молись за меня, сказал он матери. Как ты не видишь? Это не наша команда.

Как только речь была произнесена, Америка бесцеремонно отправила его восвояси. Он не успел даже попрощаться с Эндрю и Элизабет. Белый лимузин, на переднем сиденье которого сидел лейтенант Боб, понесся сквозь ночь в аэропорт Макартура, расположенный в Айслипе на Лонг-Айленде, оттуда он вылетел в аэропорт Даллеса, там сел на самолет британских ВВС, пересек вместе с военными Атлантику — и опять оказался в своей клетке. И все-таки он съездил, и все-таки он выступил. Первый раз оказался самым трудным, но все трудности были преодолены, и в будущем ему суждено было полететь в Америку еще, и еще, и еще. Света в конце туннеля пока видно не было, но по крайней мере он вошел в туннель.

Сборник «Воображаемые родины» вышел в мягкой обложке, и в нем эссе о воздушном шаре заменило текст о его «обращении»: наконец-то он мог смотреть на экземпляры этой книжки без отвращения. Наконец-то, подумал он, получив авторские экземпляры. Вот это — подлинная книга. Ее автор — подлинный я. Его бремя стало легче. Он развязался с дантистом Эссауи, навсегда оставил позади эти ноги с тщательно подстриженными ногтями.

Уважаемая Религия!

Дозволено ли мне будет поднять вопрос о базовых принципах? Странно — а может быть, не так уж странно, — что религиозные и нерелигиозные люди не могут прийти на их счет к согласию. Для рационалистического мыслителя греческой школы, задающегося вопросом, в чем заключена истина, базовые принципы суть исходные точки (архэ), и мы способны их воспринять, ибо обладаем умом, сознанием (нус). Декарт и Спиноза верили, что посредством чистого разума и опираясь на наше чувственное восприятие мира мы можем прийти к описанию того, что признаём за истину. С другой стороны, религиозные мыслители — Фома Аквинский, Ибн Рушд — утверждали, что разум существует вне человеческого сознания, что он висит в пространстве, как северное сияние или пояс астероидов, дожидаясь первооткрывателей. После того как он открыт, он неизменен, непреложен, ибо существовал до нас и существует независимо от нас. Эту идею бестелесного, абсолютного разума не так просто переварить, особенно когда ты, Религия, соединяешь ее с идеей божественного откровения. Ибо в этом случае мышлению конец, разве не так? Все, что требует обдумывания, уже явлено нам в откровении, навязано нам — навечно, безусловно, без малейшей надежды на пересмотр. Впору взмолиться: «Помоги нам, Боже!» Нет, я в другой команде, которая считает: если базовым принципам этого типа нельзя противопоставить базовые принципы другого типа — противопоставить, отыскивая новые исходные точки, применяя к этим исходным точкам наш ум и чувственный опыт и благодаря этому приходя к новым заключениям, — то с нами покончено, наши мозги сгнию, и длиннобородые люди в тюрбанах (или люди в сутанах, которым «целибат» не мешает приставать к мальчикам) наследуют землю. Вместе с тем — и это может сбить тебя с толку — в кулуарных вопросах я не релятивист и верю в универсалии. В их числе — права человека, человеческие свободы, человеческая природа и то, чего она требует и заслуживает. Поэтому я не согласен с профессором С. Хантингтоном[135], утверждающим, что разум — достояние Запада, тогда как удел Востока — обскурантизм. Сердце есть сердце, и ему нет дела до сторон горизонта. Потребность в свободе, как и неизбежность смерти, универсальна. Возможно, эта потребность и не была присуща человеку изначально как его видовой свойство, но она неоспорима. Я понимаю, Религия, что это может сбить тебя с толку, но в этом вопросе у меня нет сомнений. Я спросил свой нус, и он дал мне полное добро. Жду ответа. Очень жду. Кстати — Р.S. Почему в пакистанских официальных анкетах (во всех, по какому бы случаю они ни заполнялись) необходимо указать вероисповедание, причем ответ «нет» считается неприемлемым, приравнивается к порче анкеты? Приходится заполнять новый бланк — или столкнуться с последствиями, которые могут быть суровыми. Не знаю, так ли обстоит дело в других мусульманских государствах, но подозреваю, что, скорее всего, так. Не кажется ли тебе, Религия, что это чуточку слишком? Что это даже граничит с фашизмом? Что можно подумать о клубе, членство в котором принудительно? Мне казалось, что лучшие клубы скорее эксклюзивны и всеми силами стараются не пускать в себя всякий сброд.

На это тоже прошу ответить. Очень прошу.

Уважаемый Читатель!

Спасибо за добрые слова о моей работе. Позвольте мне высказать простую мысль: свобода писать тесно связана со свободой читать и свободой от того, чтобы какое бы то ни было духовенство или Возмущенное Сообщество фильтровало, проверяло, цензурировало Ваше чтение. С каких это пор сущность художественного произведения определяется теми, кому оно не нравится? Ценность творчества — в любви, которую оно рождает, а не в ненависти. Не что иное, как любовь, делает книги долговечными. Прошу Вас, продолжайте читать.

Он поставил себе задачи на новый год. Сбавить вес, получить развод, написать роман, добиться публикации «Шайтанских аятов» в мягкой обложке, добиться отмены фетвы. Он знал, что не сможет сдержать все эти обещания, данные себе самому. Но три или четыре из пяти — было бы неплохо. За полтора месяца он сбросил пятнадцать фунтов. Хорошее начало. Он купил свой первый компьютер. Как многие авторы, привыкшие жить по старинке, он боялся, что это скажется на его книгах. За много лет до того у них с Фэй Уэлдон было совместное литературное чтение в Кентиш-Тауне, и когда пришло время вопросов и ответов, одна женщина спросила: «Когда вы печатаете и вам не понравилась фраза, вы ее забиваете и продолжаете печатать или вынимаете лист из машинки и начинаете заново?» Они с Фэй в один голос ответили, что конечно же вынимают лист и начинают заново. Чистовик для него, как для многих писателей, был фетишем, и легкость сотворения чистовика при помощи нового чудесного устройства была достаточным доводом в его пользу. Чем меньше времени он будет тратить на перепечатку, тем больше останется на само сочинительство. «Прощальный вздох Мавра» стал первым его романом, написанным на компьютере.