Джозеф Антон

Остальное в дневнике было более темно. Она писала, что он боится женщин. Да, подумал он, по крайней мере тебя побаиваюсь. Ей страшно не нравились его отношения с любимой сестрой Самин. Несколько раз насмешливо высказалась о том, каков он в постели.

Она снова была в Лондоне. Он сказал ей, что прочел дневник и что с их браком покончено. Она пришла в сильное волнение, заявила, что любит его, что дневник, который он нашел, это ее «черный дневник», куда она записывала самые свои злые мысли, чтобы от них избавиться. Это было почти правдоподобно. Он и сам порой так поступал — заносил страхи, слабости, похотливые мечтания, фантазии на бумагу и потом выбрасывал в корзину. Но то, что он увидел в ее дневнике, было слишком категорично и масштабно, чтобы счесть это простым проявлением праздной злости или обиды. Это не были преходящие переживания. Она на само деле так думала. Он спросил ее, почему она утаила от него, что сняла дом, и она принялась это отрицать. Но Гиллон еще раньше сказал ему, что она говорила ему, Гиллону, про этот дом. Он сказал ей: «Не хочу с тобой драться. Какой смысл? Война окончена». Мэриан ушла.

Он позвонил Самин и спросил, есть ли хоть сколько-нибудь правды в обвинении Мэриан, что он третирует сестру. Она сказала в ответ то, что он и так знал: что их любовь друг к другу безоговорочна и ничто в их отношениях не может быть проблемой. Да, прочитанное его огорчило, но главным, что он испытал, было облегчение. Хотя бы в этой части его кошмар окончился.

На следующий день полиция устроила им с Зафаром развлечение. На полицейском катере их с ветерком прокатили по Темзе до самого Барьера и дальше, а потом обратно к зданию речной полиции в Уоппинге. Зафар был в восторге.

Альберто Витале, глава корпорации «Рэндом хаус», сказал Эндрю, что последняя фраза в «Ничего святого?» — «Где бы в мире ни закрывали маленькую комнатку литературы, рано или поздно рушились стены здания» — очень сильно на него подействовала и что «Рэндом хаус» снова испытывает интерес к публикации «Гаруна и Моря Историй» и других будущих книг Рушди. Витале оговорился, однако, что хотел бы включить в договор страховочный пункт, позволяющий «Рэндом хаус» выйти из игры, если будет написано что-либо «ставящее персонал в опасное положение». Несмотря на это, Эндрю и Гиллон считали, что перейти от Питера Майера к «Рэндом» стоило бы. «Я не соглашусь ни на какие унизительные страховочные пункты, — сказал он своим агентам и для убедительности добавил: — Только через мой труп». У Эндрю было ощущение, что в этом «Рэндом хаус», возможно, уступит. Сонни Мехта дочитал «Гаруна» и сказал, что книга ему нравится. За считаные дни сделка с «Рэндом хаус» была, по существу, заключена. Но Витале не хотел о ней объявлять. Фактически он хотел держать ее в секрете так долго, как получится. Но Сонни Мехта и Эндрю согласились, что надо подготовить заявление для прессы.

Он, человек без армий, был вынужден постоянно сражаться на многих фронтах. Был частный фронт его тайной жизни, заставлявшей съеживаться и приседать, красться и пригибаться, бояться водопроводчиков и монтеров, озабоченно искать убежища, примерять ужасающие парики. Был издательский фронт, где, несмотря на всю свою работу, он не имел никаких гарантий. Публикация как таковая до сих пор была под вопросом. Не было уверенности, что он сможет и дальше вести жизнь литератора, которую выбрал, что всегда будут отыскиваться люди, готовые публиковать и распространять его книги. И был, наконец, жестокий и яростный мир политики. Если, думалось ему, он футбольный мяч — может ли этот мяч обладать самосознанием и участвовать и игре? Может ли футбольный мяч понимать ход игры, во время которой его гоняют от ворот до ворот? Может ли футбольный мяч действовать в собственных интересах, может ли он вылететь с поля, спасаясь от безжалостных бутс?

В парламенте был депутат по имени Питер Темпл-Моррис, человек с гладкой белой шевелюрой, похожей на горку мягкого ванильного мороженого над вместительным стаканчиком лица, солидный и влиятельный консерватор, член англо-иранской парламентской группы, человек, относившийся к нему отрицательно, и теперь, когда американских заложников в Ливане начали освобождать, решивший возложить «моральную ответственность» за судьбу заложников-британцев на автора «Шайтанских аятов», которому надлежит воздержаться от публикации этого романа в мягкой обложке. За этим последовала лавина критики. Активисты, добивавшиеся освобождения заложника Джона Маккарти, заявили: «Рушди должен извиниться». Патрик, отец Маккарти, назвал его в «Дейли мейл» виновником продолжающегося заточения Джона. Дэвид, брат заложника Терри Уэйта, сказал, что он сам навлек на себя свои беды, и добавил по поводу издания в мягкой обложке: «Нельзя всегда иметь все, чего хочешь». Дэвид считал, что публикацию надо отменить и что автору надо извиниться за нанесенные оскорбления. Вся эта враждебность оказывала свое действие. «Дейли телеграф» опубликовала результаты гэллаповского опроса: большинство респондентов полагали, что «Салман Рушди должен извиниться за „Шайтанские аяты“». И его источники сообщили ему — хотя правда ли это, он так никогда и не узнал, — что Уильям Уолдгрейв в частном порядке настоятельно попросил «Пенгуин» не выпускать дешевое издание, поскольку это могло плохо сказаться на судьбе британских заложников в Ливане и британского бизнесмена Роджера Купера, все еще находившегося в тегеранской тюрьме Эвин.

Вот к чему привели отсрочки «Пенгуина». К этому, похоже, и стремился все время Майер: получить благовидный предлог для отказа от публикации.

Роберт Ранси, архиепископ Кентерберийский, встретился с мистером Абдулом Куддусом из Брадфордского совета мечетей. Во время недавней поездки в Иран, сообщил Куддус архиепископу, депутаты меджлиса сказали ему, что Терри Уэйт, посланник архиепископа, взятый в заложники ливанскими боевиками, жив, но будет освобожден только в случае высылки Рушди в Иран. На это заявление эхом откликнулся Хусейн Мусави из ливанской шиитской группировки «Исламский Амаль»: он сказал, что британского заложника могут отпустить, «если Великобритания депортирует Рушди», и предупредил, что если против автора ничего не будет предпринято, то Терри Уэйт, Джон Маккарти и третий британский заложник Джекки Манн на свободу не выйдут. Его мать, услышав об этом по радио в Карачи, чрезвычайно встревожилась, и Самин пришлось ее успокаивать.

В течение какого-то времени он пытался добиться встречи с Уильямом Уолдгрейвом, чтобы спросить, какие меры намерено принять правительство для разрешения кризиса. Теперь Уолдгрейв сказал Гарольду Пинтеру, что правительство — то есть Маргарет Тэтчер — «настораживает» идея такой встречи и возможность того, что сведения о ней просочатся в прессу. Было хорошо известно, что он не сторонник правительства Тэтчер. Позиция правительства выглядела теперь так: ладно, поможем ему остаться в живых, но ни видеться с ним, ни планировать какие-либо действия мы не хотим. Просто будем держать его в клетке, а если ему что-то не нравится, есть множество людей, которые готовы осудить его за неблагодарность.

Его одолела великая усталость, следствие нервного истощения. Он опять курил, чего не делал пять лет, злился на себя за это, говорил себе, что долго так продолжаться не должно ни в коем случае, но все-таки курил. «Я борюсь с табаком, — писал он, — но как же он силен! Тягу к нему я чувствую по всей длине рук и в глубине живота. — И дальше заглавными буквами: — Я ИЗ СЕБЯ ЭТО ВЫБЬЮ ВО ЧТО БЫ ТО НИ СТАЛО».

Пятеро арабов были арестованы в Скарборо — будто бы за то, что собирались привести фетву в исполнение. Зафар, который из-за болезни не пошел в школу, увидел сюжет об этом в дневных новостях и позвонил, стараясь не показывать, что встревожен. Полицейские сказали, что это обычная «шумиха на пустом месте», и он постарался успокоить Зафара этой официальной версией, хотя сам ей не поверил.

Мэриан написала ему письмо. «Ты отправился на поиск Сомнения, и ты его нашел, — говорилось в нем. — И за это ты нас убил».