Джозеф Антон

Мало-помалу он начал понимать, что охрана выглядит гламурно. Какие-то парни приезжают до его появления, все готовят, потом у двери останавливается блестящий «ягуар» — потом момент наибольшего риска между дверью машины и дверью дома — и его стремительно вводят внутрь. Выглядело как VIP-сервис. Выглядело как излишество. И люди спрашивали: Кем он себя считает? Почему с ним обращаются как с королем? Его друзья таких вопросов не задавали, но кое-кто из них, может быть, тоже думал: действительно ли все это необходимо? Чем дольше все это продолжалось, чем дольше он оставался неубитым, тем легче было людям внушить себе, что никто его убивать не собирается, что охрана ему нужна, чтобы удовлетворить свое тщеславие, чтобы польстить своему невыносимому самомнению. Трудно было их убедить, что, находясь под охраной, он совершенно не чувствовал себя кинозвездой. Он чувствовал себя заключенным.

Между тем в прессе циркулировали слухи. Будто бы Организация Абу Нидаля готовит группу боевиков, которая собирается проникнуть в Соединенное Королевство «под видом бизнесменов, в одежде западного образца». Будто бы другая команда убийц готовится в Центрально-Африканской Республике. А помимо этих мрачных шепотков была вся та мерзость, что кричала криком из каждого радиоприемника, с каждого телеэкрана, с первой страницы каждой газеты. Министр правительства тори Джон Паттен красноречиво спорил по телевидению с промусульмански настроенным депутатом парламента Китом Вазом. Выступил по телевидению и Калим Сиддики, только что вернувшийся из Ирана. «Ему не суждено умереть в Великобритании», — угрожающе заявил он, намекая, что вынашивается план похищения. Выступил по телевидению и бывший поп-певец Кэт Стивенс, который незадолго до того перевоплотился в мусульманского «лидера» Юсуфа Ислама. Он выразил надежду на его смерть и заявил, что, если узнает, где скрывается богохульник, тут же сообщит боевикам.

Он позвонил Джатиндеру Верме из театральной группы «Тара артс», и тот сказал ему, что «на низовом уровне люди сильно устрашены» (британские мусульмане — организаторами кампании) и что «Совет мечетей оказывает политическое давление». Столь же тягостные чувства, как кампания исламистов, вызывали нападки левых. Джон Берджер обрушился на него в «Гардиан». Видный интеллектуал Пол Гилрой, автор книги «В британском флаге нет черного цвета»,самая близкая в Соединенном Королевстве фигура к американцу Корнелу Уэсту[87], обвинил его в том, что он «неправильно судил о народе», — поэтому, мол, он сам виноват в своей трагедии. Что невероятно, Гилрой сопоставил его с боксером Фрэнком Бруно, который, очевидно, судил о народе правильно и вследствие этого пользовался любовью масс. Мысли, что народ мог неправильно судить о нем, интеллектуалы-социалисты, подобные Берджеру и Гилрою, не допускали. Народ не может ошибаться.

Проблема с жильем стала очень острой. И тут второй раз пришла на помощь Дебора Роджерс: есть просторный дом в деревне Бакнелл в Шропшире, который можно снять на год. Полицейские проверили этот вариант. Да, он был приемлем. Его настроение поднялось. Жилище на целый год казалось невероятной роскошью. Он согласился: Джозеф Антон снимет этот дом.

Как-то раз он спросил телохранителя по прозвищу Хрюша:

— Что бы вы делали, если бы «Шайтанские аяты» были, скажем, стихотворением или радиопьесой и не давали дохода, который позволяет мне снимать эти дома? Что бы вы делали, если бы я был беднее?

Хрюша пожал плечами.

— К счастью, — сказал он, — этот вопрос перед нами не стоит, правда же?

Майкл Фут и его жена Джилл Крейги уговорили Нила Киннока, преемника Фута на посту лидера опиозиии, и его жену Глинис встретиться с ним за ужином в доме Фута на Пилгримз-лейн в Хэмпстеде. Приглашены были еще писатель и барристер Джон Мортимер, создатель «Рампола из Бейли»[88], и его жена Пенни. Когда его везли в Лондон, машина попала в пробку прямо напротив мечети в Риджентс-парке в то самое время, когда правоверные выходили после пятничной молитвы, только что прослушав проповедь с поношениями в его адрес. Ему пришлось укрыться за газетой «Дейли телеграф». Через некоторое время он спросил из-за гаеты: «Двери машины, надеюсь, заперты?» Послышался щелчок, потом Коротышка, кашлянув, сказал: «Теперь заперты». Как бы то ни было, чувствовать, что ты настолько отгорожен от «своих», было очень тяжело. Когда он поделился этими переживаниями с Самин, она отругала его. — Эти толпы, ведомые муллами, для тебя не свои и никогда ими не были, — сказала она. — Ты в любом случае был бы против них, а они против тебя — что здесь, что в Индии, что в Пакистане.

В доме Футов Нил Киннок проявил необычайное дружелюбие, сочувствие, готовность подбодрить. Вместе с тем он был озабочен: если станет известно, с кем он встречался, у него могут возникнуть политические проблемы. Да, он был в высшей степени внимателен — но втайне. Киннок сказал, среди прочего, что он против государственных субсидий сегрегированным мусульманским школам, но, воскликнул он, что он может сделать, если такова политика Лейбористской партии! Невозможно было себе представить, чтобы его противница — грозная Маргарет Тэтчер, глава правительства тори — бессильно вскинула руки.

Майкл, хозяин дома, и раньше был его пылким союзником и другом. Они спорили только насчет Индиры Ганди, которую Майкл хорошо знал и чью квазидиктатуру в середине семидесятых — в годы «чрезвычайного положения» — склонен был оправдывать. Если уж Майкл принимал кого-то себе в друзья, он считал, что друг не может совершить ничего дурного.

Ужинал у Майкла и Тони Гаррисон, сделавший для телеканала Би-би-си фильм-поэму «Пир кощунников», в котором он, Тони, обедал в брадфордском ресторане с Вольтером, Мольером, Омаром Хайямом и Байроном. Один стул оставался пустым. «Это стул Салмана Рушди». Поговорили о том, что кощунство — одна из основ западной культуры. Когда судили Сократа, Иисуса Христа и Галилея, их судили именно за кощунство, однако сколь многим обязаны им философия, христианство и наука! «Я берегу для вас этот стул, — сказал Гаррисон. — Только дайте знать, когда вам его доставить».

После ужина его повезли в ночь. Зубная боль стала нестерпимой. К тому времени уже выбрали больницу около Бристоля и обо всем договорились. Теперь его тайком доставили на обследование и рентген, и надо было переночевать в больнице перед утренней операцией. Затронуты были оба нижних зуба мудрости, требовалась общая анестезия. Если, тревожились охранники, о его пребывании в больнице станет известно, около нее может собраться враждебная толпа. На этот случай у них был план. Катафалк, стоявший наготове, должен был въехать в больничный двор, и его погрузили бы туда под наркозом в застегнутом на молнию мешке для трупа. План остался нереализованным.

Когда он пришел в сознание, Мэриан держала его за руку. От морфия он пребывал в блаженном тумане, голова, челюсть и шея побаливали, но не сильно. Под шеей лежала нагретая подушка, и Мэриан была с ним очень ласкова. В Гайд-парк стекались двадцать — тридцать тысяч мусульман требовать чего они там требовали, но из-за морфия это казалось маловажным. Они грозились собрать крупнейший митинг за всю британскую историю, пятьсот тысяч человек, так что двадцать тысяч выглядели пустяком. Отличная штука морфий. Оставаться бы под его воздействием все время — он бы горя тогда не знал.

Потом они поругались с Клариссой из-за того, что она позволила Зафару посмотреть телерепортаж о демонстрации. «Как ты могла?» — возмутился он. «Так вышло», — ответила онаи добавила, что понимает, как он расстроился из-за шествия, но ему не следует отыгрываться на ней. Зафар, взяв трубку, сказал, что видел его изображение со стрелой, проткнувшей голову. Он видел, как двадцать тысяч мужчин и подростков идут по улицам — не Тегерана, нет, а его родного города — и требуют смерти его отца. Он сказал Зафару: «Люди выставляются перед телекамерами, думают, что это выглядит круто». — «Ничего крутого, — отозвался Зафар. — Это выглядит глупо». Он мог быть великолепен, этот мальчик.