Джозеф Антон

Семья Падмы (ее мать после двух месяцев жизни врозь вернулась к отчиму) обитала в совершенно нефешенебельном пригороде Уэст-Ковина, и она окончила школу Ла-Пуэнте, расположенную, сказала она, в таком опасном месте, что каждый день, возвращаясь из школы, она всю дорогу бежала без остановки. Так что у него была возможность познакомиться с еще одной стороной Лос-Анджелеса. Даже в Голливуде ему вспоминались печальные рассказы Ф. Скотта Фицджеральда о неудачливом сценаристе Пате Хобби, и ему хватило извращенности отправиться на поиски Сиело-драйв и духа Шэрон Тейт[278]. Он все еще чувствовал себя бывшим заключенным, лишь недавно выпущенным на волю, и одним из самых больших подарков, какие преподнес ему город, было то, что многие его жители ненавидели: вождение. Он долгие годы не имел возможности сесть за руль и теперь взял напрокат машину и колесил по городу часами, знакомясь с его улицами и лабиринтами каньонов, двигаясь то по шоссе Пасифик-Коуст-хайвей, то к отелю «Миллион долларов», и если магистраль оказывалась забита, он ехал по второстепенным дорогам, и в любом случае он был счастлив, что может перемещаться в общем потоке и напевать себе под нос старую песню Fire группы Pointer Sisters (Я еду с тобой в машине, / ты включаешь радио…), которая запомнилась ему, потому что была хитом, когда он молодым автором рекламных текстов приехал сюда сочинять рекламу краски для волос и разъезжал по городу; в сопровождении двух блюстителей порядка из Беверли-Хиллз в темных зеркальных очках, изображавших из себя Старски и Хатча из телебоевика про полицейских («Хочешь, остановлю перед тобой весь транспорт? Не хочешь? Уверен? Потому что я запросто могу остановить весь транспорт, точно тебе говорю!»). Но сейчас никаких полицейских не было, и он жил с красивой женщиной в ее квартире в Уэст-Голливуде на Кингз-роуд, между Беверли и Мелроузом, в то время как в их нью-йоркской квартире шел ремонт, и в иные дни жизнь чрезвычайно его радовала.

Квартира была маленькая, поэтому он, наслаждаясь анонимностью, часто работал в библиотеке в Беверли-Хиллз; любя местную историю, он погружался в городское прошлое и выяснил, что ангелы пришли в название города от Порциунколы — первой крохотной церкви Св. Франциска Ассизского. Он узнал про легендарных «людей-ящериц», живших в туннелях под городом тысячи или сотни лет назад — а может быть, буквально вчера. Ненадолго его посетила мысль: не написать ли про Дж. Уоррена Шуфелта, который в 1934 году изобрел некую колебательную установку и с ее помощью нашел эти туннели, куда можно было попасть из подвала центральной библиотеки? Туннели шли до самого стадиона «Доджер» — но гениальный Шуфелт после своего великого открытия, не успев никому показать туннели, таинственным образом бесследно исчез! И его никогда не видели! И что же все-таки с ним произошло? Одумавшись, он хмыкнул. Может быть, все-таки не стоит писать про несчастного старого Дж. Уоррена.

Голливуд — маленький городок внутри огромного города, и на пять минут он, новоприбывший, сделался там модной персоной. Кинорежиссер Майкл Манн пригласил его на ужин, и они обсудили проект фильма о мексиканской границе. Знаменитый киноактер Уилл Смит рассказал ему, как боксер Мухаммед Али учил его своей фирменной шаркающей манере перемещаться. Продюсер Брайан Грейзер пригласил его к себе в кабинет и спросил, не хочет ли он написать сценарий фильма о своей жизни. Несколькими годами раньше он слышал от Кристофера Хитченса, что, по мнению Милоша Формана, фильм о Рушди и другой его фильм, поднимающий тему свободы слова — «Народ против Ларри Флинта», — могли бы составить замечательную дилогию; но и тогда, и теперь он чувствовал, что соглашаться не стоит. Если, сказал он Грейзеру, он захочет рассказать свою историю, он сначала сделает это с помощью книги. (Ему, кроме того, нравилось бывать в Голливуде и не иметь отношения к кинематографическому бизнесу. Это было, если хотите, круче. Подписав договор на сценарии, он в ту же секунду превратился бы в наемного работника, одного из многих.)

Он обедал в отеле «Беверли-Хиллз» с Кристофером Хитченсом и Уорреном Битти, большим поклонником Кристофера.

— Должен признаться, — сказал ему Уоррен Битти, — что на днях, когда я увидел вас за ужином в «Мистере Чау», с вами была женщина такой красоты, что я чуть не упал в обморок.

В те дни он доверял ей безоговорочно, поэтому ответил:

— Я ей позвоню. Может быть, она к нам присоединится.

— Скажите ей, будьте добры, — попросил его Битти, — что здесь Уоррен Битти и что на днях он чуть не упал в обморок, сраженный ее красотой.

Когда он позвонил, она ехала в машине и злилась (она терпеть не могла сидеть за рулем).

— Я тут обедаю с Уорреном Битти, — сказал он, — и он попросил меня сообщить тебе, что чуть не упал в обморок, сраженный твоей красотой.

— Заткнись, — отозвалась она. — Мне сейчас не до твоих шуточек.

Но он все-таки убедил ее, что говорит правду, и она присоединилась-таки к ним, причем нарочно не стала наряжаться: явилась в трениках и маечке и, конечно, выглядела при этом вполне способной повергнуть Уоррена Битти в обморок.

— Прошу вас, не пеняйте мне, — сказал ему легендарный любовник, — если я на пять минут потеряю голову из-за вашей дамы. Потом можно будет продолжать обедать.

Он порадовался про себя, что существует Аннет Бенинг[279], а то ведь… ладно, лучше это оставить. Они продолжили обедать, и вопрос был исчерпан.

Теснее всего он сдружился в Голливуде с Кэрри Фишер[280], проницательной и острой на язык, и она высказала ему свои сомнения по поводу Падмы. Она устроила вечеринку, чтобы он мог познакомиться с другими женщинами, и прежде всего с Мег Райан[281], которая ему очень понравилась — даже несмотря на то, что три раза повторила: «Вы знаете, люди так ошибаются на ваш счет!» Но потом разговор зашел о духовной жизни, и Мег рассказала про свои многие посещения индийских ашрамов, призналась, что восхищается Свами Муктанандой и Гурумайи. Это их не сблизило — тем более что он сказал ей в ответ, что скептически относится к индустрии гуру, и посоветовал прочесть книгу Гиты Мехты «Карма-кола».

— Ну почему вы такой циник? — спросила она так, словно действительно хотела знать ответ, и он сказал, что, если растешь в Индии, легко понять, что эти люди обманщики.

— Да, конечно, шарлатанов очень много, — резонно согласилась она, — но ведь можно распознать честных?

Он печально покачал головой.

— Нет, — сказал он. — У меня это не получается.

И на этом их беседа окончилась.

Бесконечные перемещения между Уэст-Голливудом и Пембридж-Мьюз были дьявольски тяжелы, и с разводом, который стал слишком отвратителен, чтобы его описывать, с огромными помехами его общению с маленьким сыном, приводившими его в бешенство, с растущими расходами на ремонт нью-йоркской квартиры, которая оказалась в гораздо худшем состоянии, чем он думал, с переменами в настроении Падмы, столь частыми, что он был счастлив, если между ними все было ладно два дня подряд, — со всем этим ему приходилось иметь дело сквозь тусклую пелену синдрома смены часовых поясов. И однажды в Лос-Анджелесе он услышал весть, которой со страхом ждал не один год. Умер Джон Дайамонд. Он закрыл лицо руками, и когда женщина, говорившая, что любит его, узнала от него, в чем дело, она сказала: «Я тебе сочувствую, но ты переживешь это, я думаю». В такие моменты ему казалось, что он и двух секунд больше не сможет с ней пробыть.

Но он не уходил. Он оставался с ней еще шесть лет. Потом, глядя на те дни лишенными иллюзий глазами человека, пережившего очередной развод, он не вполне понимал свое поведение. Возможно, это был род упрямства; или отказ разрушить связь, ради которой он разрушил брак; или нежелание пробудиться от грезы о счастливом будущем с ней, пусть даже это будущее было миражом. Или, может быть, она, черт возьми, была просто-напросто слишком красива, чтобы уйти.

В то время, однако, у него был более простой ответ. Он остается с ней, потому что любит ее. Потому что они любят друг друга. Потому что у них любовь.