Страница 141 из 176
Карре взял наживку, и взял ее мощно. «Рушди, как всегда, искажает истину в свою пользу, — отозвался он. — Я никогда не примыкал к его хулителям. Но я и не шел по такому легкому пути, как объявить его невинным ангелом. Моя позиция была в том, что ни в жизни, ни в природе нет такого закона, который позволял бы безнаказанно оскорблять великие религии. Я писал, что никакое общество не обладает абсолютным критерием свободы слова. Я писал, что терпимость не приходит ко всем религиям и культурам в одно время и в одной форме, что и христианское общество до совсем недавних пор проводило границу свободы там, где начиналось священное. Я писал, и готов написать сегодня еще раз, что, когда встал вопрос о дальнейшей эксплуатации книги Рушди — об издании ее в мягкой обложке, — меня больше, чем авторские отчисления ему, волновало, как бы той или иной девушке из „Пенгуин букс“ не оторвало руки при вскрытии бандероли. Всякий, кто хотел прочесть его книгу, имел к тому времени для этого все возможности. Моей целью было не оправдать преследование Рушди, о котором я, как всякий порядочный человек, сожалею, а произнести менее высокомерные, менее колониалистские, менее самоуверенные слова, нежели те, что мы слышали из надежно защищенного лагеря его почитателей».
К тому времени перепалка так увлекла и обрадовала «Гардиан», что она помещала письма на первой странице. Его ответ Ле Карре появился на следующий день: «Джон Ле Карре… заявляет, что не присоединялся к нападкам на меня, но вместе с тем утверждает, что „ни в жизни, ни в природе нет такого закона, который позволял бы безнаказанно оскорблять великие религии“. Беглое исследование этой высокопарной формулировки показывает, что она 1) соответствует тому филистерскому, редукционистскому, радикально-исламистскому взгляду, согласно которому „Шайтанские аяты“ — не более чем „оскорбление“, и 2) подразумевает, что всякий, кто рассердит публику, придерживающуюся филистерских, редукционистских, радикально-исламистских взглядов, теряет право на безопасное существование… Он пишет, что его больше волнует безопасность издательского персонала, чем мои доходы. Но именно эти люди — издатели моего романа в трех десятках стран и персонал книжных магазинов — поддерживали и защищали мое право на публикацию наиболее страстно. Неблагородно со стороны Ле Карре использовать их, так храбро стоявших за свободу, для аргументации в пользу цензуры. Джон Ле Карре прав в том, что свобода слова не абсолютна. Мы обладаем теми свободами, за какие боремся, и теряем те, какие не защищаем. Я всегда полагал, что Джордж Смайли знал это. Его создатель, похоже, забыл».
В этот момент в драку без приглашения ввязался Кристофер Хитченс, и его реплика вполне могла довести автора шпионских романов до апоплексии. «То, как Джон Ле Карре ведет себя на ваших страницах, больше всего похоже на поведение человека, облегчившегося в собственную шляпу и затем торопящегося нахлобучить полный до краев головной убор себе на голову, — заметил Хитч с характерной для себя сдержанностью. — В прошлом, рассуждая об открытом подстрекательстве к убийству за денежное вознаграждение, он использовал уклончивые, эвфемистические обороты: ведь у аятолл тоже есть чувства. Теперь он говорит нам, что его главная забота — судьба девушек из издательской экспедиции. Вдобавок он произвольно противопоставляет их безопасность авторским отчислениям Рушди. Можем ли мы считать в таком случае, что его все полностью устраивало бы, если бы „Шайтанские аяты“ были написаны и опубликованы бесплатно и распространялись даром, выложенные на лотки без продавцов? Это, возможно, по крайней мере удовлетворило бы тех, кто считает, что нельзя защищать свободу выражения мнений, если не обеспечена свобода от затрат и свобода от риска. В действительности за восемь лет, прошедших с тех пор, как был брошен вызов фетвы, не пострадала ни одна девушка из экспедиции. А когда книжные сети Северной Америки, занервничав, ненадолго изъяли „Шайтанские аяты“ из продажи по сомнительным соображениям „безопасности“, протест выразили как раз профсоюзы их сотрудников: люди по своей инициативе встали у витрин, демонстрируя поддержку человеческого права купить и прочесть любую книгу. По мнению Ле Карре, это храброе решение приняли обитатели некоего „надежно защищенного лагеря“ и оно, кроме того, кощунственно по отношению к великой религии! Нельзя ли было избавить от этого знакомства с содержимым его шляпы — пардон, хотел сказать: головы?»
На другой день пришел черед Ле Карре: «Всякий, кто прочел вчерашние письма от Салмана Рушди и Кристофера Хитченса, вполне может спросить себя: в чьи руки попало великое дело свободы слова? Откуда бы ни исходило послание — с трона ли, где восседает Рушди, из канавы ли, где валяется Хитченс, — смысл его один: „Наше дело абсолютно правое, оно не допускает ни несогласия, ни оговорок; любой, кто в чем-то подвергает его сомнению, — по определению невежественный, высокомерный, полуграмотный недочеловек“. Рушди высмеивает мой язык и смешивает с грязью продуманную и хорошо принятую речь, которую я произнес в Англо-израильской ассоциации и которую „Гардиан“ сочла нужным перепечатать. Хитченс изображает меня шутом, льющим себе на голову собственную мочу. Они могли бы достойно соперничать с любыми двумя аятоллами-фанатиками. Но долговечна ли их дружба? Рушди сам себя канонизировал, и я поражен, что Хитченс так долго с этим мирится. Рушди, насколько я понимаю, не отрицает, что оскорбил великую религию. Но обвиняет он не себя, а меня, обвиняет — возьмите, между прочим, на заметку его птичий язык — в филистерских, редукционистских, радикально-исламистских взглядах. Я и не знал, что я такой умный. Но я знаю вот что: Рушди ополчился на знакомого противника и, когда тот отреагировал обычным для себя образом, завопил: „Нарушение правил!“ Тяготы, которые ему довелось перенести, ужасны, но это не делает его мучеником и — как бы он того ни хотел — не исключает споров о неоднозначном характере его причастности к своей собственной катастрофе».
Назвался груздем — полезай в кузов, подумал он. «Да, я действительно назвал [Ле Карре] высокомерным, считая эту характеристику довольно мягкой в сложившихся обстоятельствах. „Невежественный“ и „полуграмотный“ — это шутовские колпаки, которые он сам очень ловко напялил на свою собственную голову… Привычка Ле Карре писать положительные отзывы на свои выступления („продуманную и хорошо принятую речь, которую я произнес…“), несомненно, развилась потому, что кто-то ведь должен их писать, в конце концов… Я не намерен в очередной раз повторять свои подробные пояснения по поводу „Шайтанских аятов“ — романа, которым я по-прежнему чрезвычайно горд. Романа, мистер Ле Карре, а не насмешки. Вы ведь знаете, что такое роман, не правда ли, Джон?»
И так далее, и тому подобное. Его письма, заявил Ле Карре, должны стать обязательным чтением для всех британских старшеклассников как пример «культурной нетерпимости, маскирующейся под свободу слова». Он не хотел продолжать перепалку с Ле Карре, но чувствовал себя обязанным ответить на обвинение в том, что ополчился на знакомого противника и, когда тот отреагировал обычным для себя образом, завопил: «Нарушение правил!» «Предполагаю, что наш хэмпстедский горой готов сказать то же самое многим писателям, журналистам и интеллектуалам из Ирана, Алжира, Египта, Турции и других стран, которые на родине или в эмиграции ведут такую же борьбу против исламизма и за светское общество — короче говоря, за свободу от гнета Великих Мировых Религий. Я, со своей стороны, пытался в эти скверные годы привлечь внимание к их трудной судьбе. Иные из них, которые были в числе лучших — Фараг Фауда, Тахар Джаут, Угур Мумку, — поплатились жизнью за свою готовность „ополчиться на знакомого противника“… Я, честно говоря, не считаю священников и мулл, не говоря уж о террористах и убийцах, самыми подходящими арбитрами, чтобы определять, как можно мыслить, а как нельзя».
Ле Карре замолчал, но теперь на ринг выскочил его друг Уильям Шоукросс[237]. «Притязания Рушди возмутительны… от них несет триумфаторским самодовольством». Это было неуклюже, ибо Шоукросс в прошлом был председателем «Статьи 19», так что организация сочла необходимым написать письмо, которым отмежевывалась от его обвинений. «Гардиан» не хотелось, чтобы эта история сошла на нет, и редактор газеты Алан Расбриджер, позвонив ему, спросил, не собирается ли он ответить Шоукроссу. «Нет, — сказал он Расбриджеру. — Если Ле Карре хочет от своих друзей, чтобы они ему подвывали, это его дело. То, что мне надо было высказать, я высказал».