Джозеф Антон

Вдруг, ни с того ни с сего, пришла записка от Мэриан: Гиллон передал ее ему по факсу. «Посмотрела на тебя сегодня в „Лицом к лицу“, хоть и не хотела, но теперь рада, что посмотрела. Ты был такой, каким я тебя когда-то знала: милый, добрый и честный, и ты вел разговор о Любви. Прошу тебя, давай зароем поглубже то, что мы оба натворили». На бланке, без подписи. Он написал ей в ответ, что будет рад зарыть топор войны, если она всего лишь вернет его фотографии. Она не ответила.

Тесное соседство с четырьмя полицейскими часто досаждало ему по мелочам. Однажды с улицы на дом принялись глазеть два подростка, и полицейские сразу же решили, что Зафар разболтал школьным друзьям, где живет его отец. (Он не разболтал, и подростки были не из Хайгейтской школы.) В доме устанавливались все новые электронные системы безопасности, которые конфликтовали друг с другом. Когда подключили сигнализацию — перестали работать полицейские рации, когда пользовались рациями — сбоила сигнализация. Наружная система сигнализации, установленная по периметру сада, реагировала на каждую белку, на каждый упавший лист. «Иногда мне кажется, что я попал в фильм про кистоунских полицейских»[200], — сказал он однажды Элизабет, чья улыбка была вымученной, потому что беременность, о которой она мечтала, так и не наступала. В спальне становилось все более напряженно. И это не помогало.

Они с Элизабет после вечера, организованного журналом «Лондон ревью оф букс», ужинали в обществе Хитча, Кэрол, Мартина и Исабель, и Мартин разошелся вовсю. «Разумеется, Достоевский писал херово… Разумеется, Беккет писал совсем херово». Было выпито слишком много вина и виски, и в результате он яростно заспорил с другом. Они повышали и повышали голос, Исабель попыталась вмешаться, и он, повернувшись к ней, сказал: «Да отвяжись ты, Исабель, на хер». Он не хотел говорить с ней так грубо, но спьяну вырвалось. Мартин тут же возмутился: «Кто тебе дал право так разговаривать с моей подругой? Извинись». Он сказал: «Я ее знаю вдвое дольше, чем ты, и она даже не обижена. Ты обижена, Исабель?» Исабель ответила: «Нет, конечно, я не обижена», но Мартин заупрямился: «Извинись».

«А то что? А то что, Мартин? Может, пойдем выйдем?» Исабель и Элизабет вдвоем старались прекратить этот идиотизм, но Кристофер сказал: «Дайте им выпустить пар». «Хорошо, — согласился он. — Я извиняюсь. Исабель, извини меня. А тебя, Мартин, я кое о чем попрошу». — «О чем?» — «Никогда больше не обращайся ко мне — до конца твоих дней».

На следующий день он чувствовал себя ужасно, и ему стало лучше лишь после того, как он поговорил с Мартином и помирился с ним. Они сошлись на том, что такие всплески могут случаться время от времени, но на любви, которую они испытывают друг к другу, это не сказывается. Он сказал Мартину, что внутри у него накопилось очень много невыкрикнутого крика и вчера вечером какая-то его часть вырвалась наружу не в том месте и не в то время.

В ноябре он отправился в Страсбург на заседание парламента писателей. Ради его охраны люди из RAID заняли весь верхний этаж отеля «Режан Контад». Они были напряжены, потому что шел суд над убийцами Шапура Бахтияра, а конференция была посвящена острой ситуации с исламистами из организаций «Исламский фронт спасения» и «Вооруженная исламская группа» в Алжире, и его присутствие в городе существенно увеличивало напряженность.

Он познакомился с Жаком Деррида, который напоминал ему сыгранного Питером Селлерсом героя фильма «Чудотворец» — человека, идущего по жизни с постоянно действующим невидимым ветровым приспособлением, ерошащим ему волосы. Он быстро понял, что он и Деррида не сойдутся ни в чем. На конференции по Алжиру он заявил, что ислам как таковой — Реальный Ислам — нельзя признать невиновным в преступлениях, совершенных во имя него. Деррида не согласился. По его мнению, движущая сила «неистовства ислама» — не ислам, а дурная политика Запада. Идеология не имеет к этому отношения. Это вопрос власти.

Сотрудники RAID с каждым часом нервничали все сильнее. Объявили тревогу из-за «угрозы взрыва» в оперном театре, где заседали писатели. Была обнаружена подозрительная емкость, устроили контролируемый взрыв. Емкость оказалась огнетушителем. Бабахнуло во время речи Гюнтера Вальрафа, и ненадолго это вывело Гюнтера из равновесия. Он был болен гепатитом и приложил специальные усилия, чтобы приехать в Страсбург и «побыть с вами».

В тот вечер на телеканале Arte ему задали вопросы из вопросника Пруста. Какое ваше любимое слово? Комедия. А самое нелюбимое? Религия.

Перед вылетом обратно рейсом «Эр Франс», когда он вошел в салон, одна немка, совсем молодая, впала в истерику, вся побелела и, плача, сошла с самолета. Чтобы успокоить пассажиров, сделали объявление. Мол, она плохо себя почувствовала. После чего англичанин, сидевший до этого тихо как мышь, вскочил и закричал: «Да мы все чувствуем себя плохо! Мне самому нехорошо. Давайте все сойдем!» Он и его жена, крашеная блондинка с пышной прической, в костюме от Шанель цвета электрик и вся в золотых украшениях, покинули самолет, точно мистер и миссис Моисей во главе Исхода. К счастью, никто за ними не последовал. И «Эр Франс» не отказалась обслуживать его впредь.

Аятолла Джаннати заявил в Тегеране, что фетва «сидит костью в горле у врагов ислама, но она останется в силе до тех пор, пока этот человек не умрет».

Кларисса чувствовала себя лучше. Она настояла, чтобы Рождество Зафар отпраздновал у нее. Они с Элизабет отправились к Грэму и Кэндис, а вечером поехали к Джилл Крейги и Майклу Футу, который побывал в больнице с чем-то неудобоназываемым, но, как он уверял, несерьезным. Наконец Джилл призналась, что это кишечная грыжа. Его рвало, он не мог есть, они боялись, что это рак, так что диагноз «грыжа» принес огромное облегчение. «Все его органы в порядке», — сказала она, хотя, конечно, операция в таком возрасте немалое испытание. «Он постоянно пытался мне объяснить, чтó я должна буду делать, если его не станет, а я, разумеется, отказывалась это слушать», — произнесла Джилл своим самым что ни на есть строгим тоном. (Никто тогда и представить себе не мог, что он переживет ее на одиннадцать лет.)

Майкл приготовил подарки им обоим: второе издание «Биографий поэтов» Хэзлитта — для Элизабет и первое издание его же «Лекций об английских комических авторах» — для него. Майкл и Джилл окружили их обоих великой любовью, и он подумал: «Если бы мне позволили выбирать себе родителей, лучшей пары, чем эта, я и вообразить бы не мог».

Его собственная мать чувствовала себя неплохо, была в безопасности и далеко, ей исполнилось семьдесят восемь и он по ней скучал.

Моя милая амма!

Вот еще один год доволакивает ноги, но мы, рад тебе сообщить, стоим на ногах крепко. Кстати, о ногах: как твой «артурит»? Когда я был в Рагби, твои письма ко мне всегда начинались с вопроса: «Ты упитанный или худой?» Худой означало, что твоего мальчика плохо кормят. Упитанный — это хорошо. Так вот, я худею, но ты должна этому радоваться. В целом худоба лучше. В письмах из школы я постоянно старался скрыть, насколько я там несчастен. Эти письма были первыми моими упражнениями по части вымысла: «набрал 24 очка, играя в крикет», «провожу время замечательно», «здоров и всем доволен». Когда ты узнала, мне там было, ты, конечно, пришла в ужас, но тогда я уже готовился поступать в колледж. Тридцать девять лет прошло с тех пор. Мы всегда скрывали друг от друга плохие новости. Ты тоже. Ты рассказывала Самин все как есть, а потом добавляла: «Только не говори Салману, это его расстроит». В общем, мы с тобой друг друга стоим. Так или иначе, жизнь наша, как говорится, «устаканилась». Дом не привлекает внимания соседей. Кажется, мы сумели соорудить себе кокон, и атмосфера внутри него порой почти спокойная, и я в состоянии работать. Книга продвигается хорошо, и я уже вижу финишную черту. Когда книга продвигается хорошо, все остальное в жизни кажется терпимым — даже в моей странной жизни. Я тут подвел итог года. В «отрицательной» колонке — астма с поздним началом, своеобразная маленькая награда от Вселенной за отказ от сигарет. Но по крайней мере я никогда уже не закурю снова. Вдохнуть дым я просто-напросто не в состоянии. Астма с поздним началом обычно протекает нетяжело, но она неизлечима. И, как ты всегда нас учила, «чего нельзя вылечить, то надо вытерпеть». В числе «плюсов» года: новый лидер лейбористов Тони Блэр произнес в интервью Джулиану Барнсу кое-какие приятные слова. «Я абсолютно, на все сто поддерживаю его… К таким вещам надо относиться очень серьезно». «Абсолютно, на все сто» — не так плохо, как по-твоему, амма? Будем надеяться, проценты не упадут, когда он станет премьером. А европейским мусульманам фетва, похоже, надоела почти так же, как мне. Голландские и французские мусульмане выступили против нее. Французские, по существу, поддержали свободу слова и свободу совести! В Великобритании у нас, конечно, по-прежнему имеются Сакрани, Сиддики и брадфордские клоуны, так что посмеяться есть над чем. А в Кувейте один имам хочет запретить «богохульную» куклу Барби. Могла ли ты себе представить, что бедная Барби и я будем признаны виновными по одной и той же статье? Один египетский журнал опубликовал отрывки из «Шайтанских аятов» по соседству с запрещенными текстами Нагиба Махфуза и потребовал отнять у религиозных властей право решать, что в Египте можно читать, а чего нельзя. Против фетвы, между прочим, выступил Тантауи, верховный муфтий Египта. А король Марокко Хасан во вступительной речи на заседании организации «Исламская конференция» в Касабланке сказал, что никто не имеет права объявлять людей неверными, провозглашать против них фетвы и джихады. Это, я считаю, хорошо. Время идет, и вступают в игру фундаментальные вещи. Будь здорова. Приезжай поскорее повидаться. Я люблю тебя.