Джозеф Антон

Габриэль Гарсиа Маркес не опубликовал затем ничего сколько-нибудь похожего на то, о чем говорила Кармен Бальсельс. Но эта история стала солью на ране, которую он сам же себе нанес. Гарсиа Маркес хотел — или не хотел — написать о нем то ли в художественном, то ли в документальном жанре, но сам-то он за весь год — нет, гораздо больше, чем за год — не написал ни строчки художественной прозы. Сочинительство всегда составляло сердцевину его жизни, но теперь периферия, нахлынув, затопила пространство, которое он неизменно оставлял свободным для работы. Он записал для телевидения вступление к фильму о Тахаре Джауте. Ему предложили ежемесячную колонку, которую синдикат «Нью-Йорк таймс» должен был распространять по всему миру, и он попросил Эндрю согласиться от его имени.

Близилось Рождество. Он был вымотан и, несмотря на все политические успехи года, переживал упадок духа. Он поговорил с Элизабет о будущем, о возможности завести ребенка, о том, как они могли бы жить, и почувствовал, что она не в состоянии представить себе безопасную жизнь без полицейской охраны. Он познакомился с ней посреди большой паутины, и паутина была единственной реальностью, которой она доверяла. Если когда-нибудь настанет день, когда охрану можно будет снять, не помешает ли ей страх жить с ним дальше? Это было облачко на их горизонте. Вырастет ли оно в тучу, заполняющую все небо?

Умерла Томасина Лоусон — ей было всего тридцать два. Кларисса проходила химиотерапию. И умер Фрэнк Заппа. Когда он прочел об этом, прошлое кинулось на него точно из засады, и он испытал сильные, неожиданные чувства. Во время одного из их с Клариссой первых свиданий они пошли на концерт его группы The Mothers of Invention в Ройял-Альберт-холл, и посреди вечера какой-то чернокожий парень под кайфом в блестящей пурпурной рубашке залез на сцену и потребовал, чтобы ему дали сыграть с группой. Заппа ни капельки не смутился. «Хорошо, сэр, — сказал он, — и какой вы предпочитаете инструмент?» Пурпурная Рубашка что-то промямлила про трубу, и Заппа крикнул: «Дайте ему трубу!» Пурпурная Рубашка принялась дудеть без всякой мелодии. Заппа немного послушал, потом произнес «в сторону», как в театре: «Гм-м. Интересно, каким аккомпанементом мы сопроводим эту игру на трубе. Идея! Могучий, величественный орган Альберт-холла!» После чего один из участников группы влез наверх, сел за пульт органа, включил все регистры и заиграл Louie Louie — а Пурпурная Рубашка нескладно и неслышно дудела себе внизу. Это было одно из их ранних счастливых воспоминаний — а теперь Заппы не было на свете, а Кларисса боролась за свою жизнь. (Но хоть работу она не потеряла. Он позвонил ее начальству в агентство «А. П. Уотт» и указал им на то, как нехорошо будет выглядеть, если они уволят женщину, борющуюся с раком и к тому же имеющую общего сына с Салманом Руди. Позвонили по его просьбе и Гиллон Эйткен и Лиз Колдер, и агентство уступило. Кларисса не знала, что он приложил к этому руку.) Он пригласил ее отпраздновать у них Рождество. Она приехала с Зафаром, улыбалась слабой улыбкой, выглядела затравленной, но, похоже, получила от праздника удовольствие.

Были письма, которые он сочинял и не отправлял, и были письма, которые люди писали ему. Сто писателей родом из мусульманских стран совместно выпустили книгу Pour Rushdie[189] — сборник эссе в защиту свободы слова, написанных на разных языках и переведенных на французский. Сто писателей, которые поняли многое, о чем он хотел сказать, которые произошли из мира, породившего его роман, которые, даже если им не нравилось то, что он написал, были, подобно Вольтеру, готовы защищать его право написать это. Благодаря ему пророческий жест стал открыт всем ветрам воображения, писали в предисловии составители книги, а затем кавалькадой шли голоса из арабского мира, громкие и тихие. Сирийский поэт Адонис: Истина — не меч / И не схватившая его рука. Мохаммад Аркун из Алжира: Я считаю, что «Шайтанские аяты» надо сделать доступными всем мусульманам, чтобы они на более современном уровне могли размышлять о когнитивном статусе откровения. Рабах Беламри из Алжира: Дело Рушди очень отчетливо показало всему миру, что ислам… продемонстрировал ныне свою неспособность без ущерба для себя подвергнуться какому бы то ни было серьезному исследованию. Фетхи Бенслама из Турции: В своей книге Салман Рушди раз и навсегда проделал весь путь, словно и правда хотел в одиночку побывать всеми теми многообразными авторами, что не могли существовать в истории его традиции. Зхор Бен Чамси из Марокко: Мы должны быть по-настоящему благодарны Рушди за то, что он вновь открыл перед мусульманами мир воображения. Алжирка Ассия Джебар: Этот писатель-принц… неизменно предстает не иначе как нагим и одиноким. Он — первый мужчина, которому выпало жить в условиях, в которых живет мусульманская женщина (и… он также первый мужчина, который сумел написать с точки зрения мусульманской женщины). Карим Гхассим из Ирана: Он наш ближний. Палестинец Эмиль Хабиби: Если нам не удастся уберечь Салмана Рушди — упаси Аллах! — вся мировая цивилизация покроет себя позором. Алжирец Мохаммед Харби: Непочтительность и удовольствие, которое есть освобождающее начало в культуре и искусстве, Рушди побуждает нас признать источниками плодотворного исследования нашего прошлого и настоящего. Сириец Джамиль Хатмаль: Я предпочитаю Салмана Рушди кровожадным тюрбанам. Соналла Ибрагим из Египта: Каждому, кто наделен совестью, следует в трудную минуту обращаться за поддержкой к этому великому писателю. Марокканско-французский писатель Салим Же: Салман Рушди — единственный сегодня по-настоящему свободный человек… Он — Адам библиотеки грядущего: провозвестник свободы. Элиас Кхури из Ливана: Мы обязаны сказать ему, что он олицетворяет наше одиночество и что его история — это наша история. Тунисец Абдельвахаб Меддеб: Рушди, Вы написали то, чего не написал никто… Вместо того чтобы осудить Вас во имя ислама, я поздравляю Вас. Франко-алжирец Сами Наир: Салмана Рушди необходимо читать.

Спасибо вам, братья и сестры, молча ответил он этим ста голосам. Спасибо вам за отвагу и понимание. Счастливого вам Нового года.

VII. Полный грузовик дерьма

Главная его проблема, думалось ему в самые горькие минуты, состояла в том, что он был жив. Будь он мертв, никого в Англии не волновали бы ни стоимость его охраны, ни вопрос, достоин ли он пользоваться этой особой привилегией так долго. Не надо было бы ни сражаться за право полететь на самолете, ни отвоевывать по крохам у старших полицейских чинов пространство личной свободы. Не оставалось бы причин тревожиться о безопасности матери, сестер, сына. Отпала бы необходимость встречаться с политиками (большое преимущество!). Не было бы больно из-за разлуки с Индией. И уровень стресса определенно снизился бы.

Ему надлежало быть мертвым, но он явно этого не понимал. Соответствующий заголовок был повсюду уже наготове и просто ждал своего часа. Некрологи были написаны. Персонаж трагедии — и даже трагифарса, — по идее, не должен переписывать пьесу. И тем не менее он настаивал на своем праве жить, и более того — говорил, обосновывал свою позицию, считал себя не преступником, а потерпевшим, защищал свою книгу и даже — невероятная наглость! — упорно, мучительно, пядь за пядью, шаг за шагом стремился восстановить свою жизнь. «Светлые волосы, большие сиськи, живет на Тасмании. Кто это?» — гласила популярная загадка. Ответ: Салман Рушди. Если бы он согласился на что-то вроде программы защиты свидетелей и скучно проводил остаток дней где-нибудь в отдаленном месте под вымышленным именем, это тоже было бы приемлемо. Но мистер Джозеф Антон хотел снова стать Салманом Рушди, и это было, честно говоря, невежливо с его стороны. Его история не должна была стать историей успеха, и в ней конечно же не было места радости. Мертвый, он, возможно, даже удостоился бы уважения как мученик, погибший за свободу слова. Живой, он был головной болью — тупой, затяжной, противной.

Когда он, один у себя в комнате, тщетно пытался убедить себя, что это всего-навсего обычное одиночество писателя за работой, тщетно пытался забыть про вооруженных людей, играющих внизу в карты, и про то, что ему нельзя без разрешения выйти из дома через главный вход, соскользнуть в горечь таких мыслей можно было запросто. Но, к счастью, было в нем нечто такое, что пробуждалось и запрещало ему мириться с поражением, предаваться непривлекательной жалости к себе. Он приказывал себе помнить важнейшие из правил, установленных им для себя. «Отвергать описания действительности, которые предлагают полицейские, политики и духовные лица. Опираться не на эти описания, а на свои собственные суждения и интуицию. Двигаться к возрождению, по меньшей мере — к обновлению. К тому, чтобы снова стать собой, обрести свою собственную жизнь». Такова была цель. И если он «мертвец в отпуску» — что ж, мертвец тоже может отправиться на поиски. Древние египтяне считали, что, умерев, человек пускается в путешествие, цель которого — возрождение. Ему тоже предстоит путешествие из Книги Мертвых в «яркую книгу жизни».