Джозеф Антон

Поначалу он даже не понял, что в него стреляли; он оставался в сознании до приезда полиции и дал полицейским телефонный номер сына. «Я страшно кричал, — рассказывал он, — я покатился под уклон с маленького холма и этим, наверно, спас себе жизнь, потому что пропал из виду». В больнице придется пробыть еще долго, но врачи, сипло, с присвистом говорил он, считают полное выздоровление возможным. «Важные органы не затронуты». Потом он сказал: «Я просто хочу, чтобы вы знали: я очень горжусь тем, что издал „Шайтанские аяты“, что участвую в этой истории. Может быть, теперь, если его не поймают, я должен буду жить примерно так же, как вы». Мне очень жаль, Вильям, я должен вам сказать, что чувствую себя ответственным за это… Вильям слабым голосом прервал эти извинения: «Не надо так говорить. Не надо, это неправильно». Но я не могу не чувствовать… «Салман, я взрослый человек, и, когда я соглашался опубликовать „Шайтанские аяты“, я понимал, что тут есть риск, и я пошел на этот риск. Вы не виноваты. Виноват тот, кто стрелял». Да, но я… «И еще одно, — сказал Вильям. — Я только что распорядился о большом переиздании». Красиво вести себя под давлением — так называл это Хемингуэй. Подлинная храбрость, соединенная с высокой принципиальностью. Союз, который не смогли разрушить пули. А они, сволочи, были крупные: калибр — 0,44 дюйма, с мягким наконечником, смертоносные.

Скандинавская пресса после покушения на Нюгора была настроена очень воинственно. Ассоциация норвежских издателей заявила, что хочет знать, каким будет ответ норвежского правительства Ирану. А бывший иранский посол, перешедший в оппозиционную организацию «Моджахедин-э халк», или НМИ («Народные моджахеды Ирана»), сказал, что норвежская полиция четырьмя месяцами раньше сообщила ему о подготовке нападения на Вильяма.

Правительства северных стран были рассержены, но кое-кого стрельба напугала. Министерство культуры Нидерландов, которое намеревалось пригласить его в Амстердам, теперь пошло на попятный, как и «Королевские нидерландские авиалинии». Совет Европы, не один месяц назад согласившийся на встречу с ним, отменил ее. Габи Гляйхман, возглавлявший «кампанию по защите Рушди» в Швеции — хотя они с Кармел Бредфорд постоянно спорили, — был взят под охрану полиции. В Великобритании продолжились личные выпады. Автор статьи в «Ивнинг стандард» назвал его «заносчивым» и «безумным», осмеял как человека, требующего к себе огромного внимания, и глумливо заключил, что он этого внимания не заслуживает, ибо слишком плохо себя вел. Лондонское радио Эл-би-си затеяло опрос слушателей: «Следует ли нам и дальше помогать Рушди?», а в «Телеграф» появилось интервью с Мэриан Уиггинс, в котором она сказала, что ее бывший муж — человек «унылый, глупый, трусливый, тщеславный, склонный к шутовству и морально нечистоплотный». Клайв Брэдли из Ассоциации британских издателей пожаловался, что Тревор Гловер из британского филиала «Пенгуина» блокирует заявление ассоциации о Вильяме. Он позвонил Гловеру — тот поначалу отговаривался, что, мол, ничего не блокировал, просто «обронил фразу мимоходом», потом сказал: «Боже мой, мы все сейчас нервничаем больше обычного, стоит ли поднимать шум, нужна ли эта публичность?» — и наконец согласился позвонить Брэдли и снять наложенное «Пенгуином» вето.

Он получил письмо с угрозой — первое за долгое время. Письмо предупреждало, что «час близится», ибо «Аллах видит все». Подписавший письмо «Д. Али» назвал себя членом «Манчестерской социалистической рабочей партии и антирасистской лиги». Его соратники, утверждал он, следят за всеми аэропортами, люди из организации имеются повсюду — «в Ливерпуле, в Брадфорде, в Хэмпстеде, в Кенсингтоне», — и, поскольку темной зимой им «сподручнее будет сделать свое дело», адресат вскоре «окажется в Иране».

Исабель Фонсека однажды пригласила к себе его, Мартина Эмиса, Джеймса Фентона и Даррила Пинкни, и Мартин, к его глубокому огорчению, сказал, что, по мнению Джорджа Стайнера, он «нарочно затеял большую свару», что в том же духе высказался и Кингсли Эмис, отец Мартина: «Если ты затеял свару, не жалуйся потом, что тебе досталось», и что, на взгляд Эла Альвареса[178], он «сделал это, чтобы стать самым знаменитым писателем на свете». А Джермейн Грир назвала его «мегаломаном», а Джон Ле Карре — «придурком», а бывшая мачеха Мартина Элизабет Джейн Хауард[179] и Сибил Бедфорд[180] считают, что он «сделал это ради денег». Его друзья только посмеялись над этими утверждениями, но к концу вечера у него стало очень тяжело на душе, и оправиться он смог только благодаря любви Элизабет. Может быть, написал он в дневнике, им следовало бы пожениться. Кто смог бы любить его крепче, быть храбрее, добрее, самоотверженнее? Она посвятила себя ему и заслуживала того же взамен. Дома, отмечая годовщину новоселья на Бишопс-авеню, 9, они провели вечер душа в душу, и ему стало лучше.

В беккетовском настроении, сгорбясь за столом в своем обшитом деревом кабинете, он был человеком, затерянным в глумливой пустоте, Диди и Гого в одном лице, играющим в игры, чтобы оттеснить отчаяние. Нет, он был их противоположностью: они надеялись на приход Годо, тогда как он пребывал в ожидании того, что, он надеялся, не произойдет никогда. Почти каждый день случались минуты, когда он позволял плечам опуститься, а потом снова их расправлял. Он слишком много ел, бросил курить, дышал со свистом, ссорился с пустым пространством, тер кулаками виски и думал, думал, думал, горел мыслями, словно рассчитывал сжечь в этом огне свои беды. И так почти каждый день: бой с безнадежностью, часто проигранный, но никогда не проигранный окончательно. «Внутри нас, — писал Жозе Сарамаго, — есть что-то не имеющее названия. Это „что-то“ и есть мы». Что-то внутри него, не имеющее названия, всегда под конец приходило на помощь. Он стискивал зубы, тряс головой, чтобы прочистить мозги, и приказывал себе двигаться вперед.

Вильям Нюгор делал первые шаги. Хальвдан Фрейхов сказал, что Вильям решил сменить жилье: «кусты представляли опасность», из-за них «он не мог поздно вечером помочиться на свежем воздухе». Ему подыскивали квартиру в хорошо охраняемом доме. Злоумышленника так и не нашли. Вильяму «некуда было направить свой гнев». Но ему становилось лучше. Датский издатель романа Йоханнес Риис сказал, что в Дании все спокойно и что ему, Риису, повезло: у него спокойная жена. Он думает об опасности, сказал он, но примерно так же, как думаешь о ней, переходя дорогу, и его автор, слушая это, вновь был пристыжен: вот какова она, подлинная храбрость. «Я в ярости, — добавил Йоханнес, — что эта дрянь по-прежнему составляет часть мира, где мы живем».

На первом заседании так называемого Международного парламента писателей в Страсбурге он беспокоился из-за названия: ведь они никем не были избраны; но французы, пожав плечами, сказали, что во Франции un parlement — это просто-напросто место, где разговаривают. Он настоял на том, чтобы в заявление против исламистского террора, которое они готовили, были включены, помимо его имени, имена Тахара Джаута, Фарага Фауды, Азиза Несина, Угура Мумку и недавно вставшей в боевой строй писательницы из Бангладеш Таслимы Насрин. Ворвалась Сьюзен Сонтаг, обняла его и произнесла страстную речь на беглом французском; в ней она назвала его un grand écrivain — великим писателем, представляющим жизненно важную светскую культуру, которую мусульманские экстремисты хотят подавить. Мэр Страсбурга Катрин Траутман предоставила город в его распоряжение. Генеральный секретарь Совета Европы Катрин Лялюмьер пообещала, что Совет не оставит его дело без внимания. Вечером во время приема, устроенного для писателей-гостей, на него насела неистовая до помешательства иранка — «Элен Кафи», — которая принялась упрекать его за то, что он не объединил усилия с «Моджахедин-э халк». «Я не агрессивна, Салман Рушди, но je suis un peu deçu de vous[181], вам следовало бы знать, кто ваши настоящие друзья». На следующий день она заявила прессе, что она — и НМИ в ее лице — вступила во французский «комитет защиты Рушди» и что именно поэтому во французское посольство и в представительство «Эр Франс» в Тегеране были брошены гранаты. (В действительности их бросили не из-за «дела Рушди», а из-за решения Франции предоставить убежище лидеру НМИ Марьям Раджави.)