Без судьбы

– переспросил он, и мне пришлось повторить: «Из Бухенвальда». – «Значит, из Бухенвальда?» – кивнул он; и я еще раз сказал: «Оттуда». На что он сказал: «Постойте-ка, постойте. – Лицо у него было жестким и строгим, а выражение – таким, будто он меня собирался отчитывать. – Итак, вы…» Уж не знаю почему, но этот его серьезный, я бы даже сказал, несколько церемонный тон меня как– то даже обескуражил. «Итак, вы слышали о газовых камерах…» Тут я опять ответил: мол, а как же, конечно. «Но при всем том, – продолжал он с тем же неподвижным лицом, которое как бы подчеркивало, что он наводит порядок, вносит ясность в хаос, – при всем том вы лично, собственными глазами, ни разу в этом не имели возможности убедиться». Я не мог не признать: ну да, возможности, слава Богу, не имел. На что он коротко заметил: «Ага, вот как»,

– и, кивнув, неторопливо и важно пошел прочь, с прямой спиной и, как мне показалось, довольным выражением на лице – если, конечно, я не ошибся. Скоро нас крикнули: бегом, поезд пришел, – и мне даже удалось найти себе вполне терпимое место на широкой деревянной ступени лестницы. Где-то утром я проснулся; поезд весело пыхтел, перестукивая колесами по стыкам рельсов. Позже я обнаружил, что названия населенных пунктов, проплывающих мимо, всюду написаны уже по-венгерски. А вон там, видишь, блестит, показали мне в сторону, где было что-то, что слепило глаза, – это Дунай; и земля тут, вокруг, сказали мне, обведя пространство, которое дрожало и словно плавилось в неистовом утреннем свете, – это все венгерская земля. Спустя какое-то время поезд остановился под закопченной, в сплошных дырах, сводчатой стеклянной крышей; в стенах зияли выбитые окна; Западный вокзал, говорили вокруг, и это в самом деле был он, я его в общем узнал.

На площади перед вокзалом летнее солнце заливало светом тротуар. Было жарко, пыльно, шумно, вокруг теснилась толпа, гудел и рычал транспорт. Проходившие трамваи были желтого цвета, впереди на них стояла шестерка: значит, это тоже не изменилось. Сновали торговцы с какими-то странными печеными пирожками, с газетами, со всякой всячиной. Люди мне казались очень красивыми, и, как можно было понять, у всех было какое-нибудь неотложное дело, важное занятие: все спешили, неслись, толкаясь, бежали куда-то в разных направлениях. Нам, как я узнал, тоже надо было как можно скорее добраться до пункта помощи, там сообщить свои имена, чтобы первым делом обзавестись деньгами и документами – вещами, без которых нам теперь уже в жизни не обойтись. Пункт помощи, как нам сказали, находится в окрестностях другого вокзала, Восточного; на первом же углу мы сели в трамвай. Улицы показались мне довольно запущенными, ряды домов кое-где были щербатыми, уцелевшие здания пестрели пробоинами, пустыми проемами окон, но трамвайный маршрут выглядел все же примерно знакомым; узнал я и площадь, где мы через некоторое время высадились. Пункт помощи мы отыскали напротив еще сохранившегося в моей памяти кинотеатра, в большом, сером, уродливом административном здании; двор, вестибюль, коридоры в нем были заполнены людьми. Они сидели, стояли, сновали туда-сюда, шумели, болтали или молчали. Многие были в пестрой, причудливой одежде, добытой на оставшихся без охраны складах, в униформе и головных уборах различных армий, другие – как, например, и я – в полосатых лагерных робах, третьи уже успели принарядиться в белые рубашки, нацепить галстуки; заложив руки за спину, они опять обсуждали важные дела, степенно, с достоинством, как обсуждали до отправления в Освенцим. В одной группе вспоминали и сравнивали условия в разных лагерях, в другой гадали, какой будет сумма причитающейся им компенсации, виды и размер помощи, третьи делились мыслями о том, что в рассмотрении дел слишком много неоправданных проволочек, одни получают привилегии за счет других, вокруг сплошная несправедливость; в одном лишь вопросе все сходились: надо ждать, и ждать, по всей очевидности, долго. Вот только мне от всего этого стало ужасно скучно, и я, потоптавшись немного, вскинул свой мешок на плечо и спустился обратно во двор, а оттуда двинулся к воротам. Там я снова увидел кинотеатр, и мне пришло в голову, что, если пойти направо и пересечь один, ну, может, два перекрестка, я окажусь – если память мне не изменяет – на улице Незабудка.

Дом я нашел легко: он уцелел; и еще я увидел, что он ничем не отличается

– так, во всяком случае, мне показалось – от других, желтых или серых, несколько обветшавших домов. Войдя в прохладную подворотню, я нашел старый, с загнутыми уголками список жильцов и, изучив его, узнал, что номер квартиры тоже совпадает: мне нужно было подняться аж на третий этаж. Я не спеша брел вверх по старой, с кислым запахом лестнице; из окон на площадках видна была круговая галерея, внизу – чистый, унылый внутренний двор, с клочком газона в середине, несколько грустных, хилых деревьев с пыльными кронами. Напротив из квартиры вышла женщина с повязанной платком головой и, стоя у перил, принялась энергично вытряхивать тряпку, которой, видимо, вытирала пыль; откуда-то доносилась музыка, передаваемая по радио, ревел во все горло ребенок. Когда я нажал кнопку звонка и дверь открылась, я даже отпрянул: на меня смотрели спустя столько времени маленькие, чуть раскосые глаза Банди Цитрома, смотрели, правда, с лица довольно еще молодой, черноволосой, коренастой и совсем невысокой женщины. Она тоже отпрянула – наверно, из-за моей робы, решил я; чтобы она не захлопнула дверь у меня перед носом, я поспешил спросить: «А Банди Цитром дома?» – «Нету», – ответила она. Я спросил: сейчас, в этот момент нету – или вообще? Она, тряхнув головой и прикрыв веки, сказала: «Вообще». И лишь когда она снова открыла глаза, я заметил, что на нижних веках у нее блестит влага. Губы у нее задрожали, и я подумал уже, что лучше всего мне поскорее убраться восвояси, – но тут из сумрака прихожей вдруг показалась худая пожилая женщина с платком на голове, в темном платье, и мне пришлось повторить: «Я к Банди Цитрому», на что она тоже сказала: «Нету его дома». Однако отпустить меня так просто она не захотела. «Заходите как-нибудь потом. Через пару дней, может». И я заметил, что молодая женщина, услышав это, с каким-то странным, протестующим видом повернула голову в ее сторону и в то же время подняла ко рту тыльную сторону ладони, будто желая удержать, подавить какое-то слово, готовое сорваться с губ. Мне нужно было что-то добавить, объяснить им свой приход. «Мы вместе там были, – сказал я. – В Цейце». И на ее строго, почти требовательно прозвучавший вопрос: «А почему же вы домой не вернулись вместе?» – мне пришлось почти оправдываться: «Потеряли мы друг друга. Я в другое место попал». Она хотела узнать, были ли там еще венгры. Я ответил: «Конечно. Много». После чего она, с видимым торжеством, повернулась к молодой женщине: «Видишь!» А мне сказала: «Я все время говорю, они только теперь возвращаться начинают. А у дочери терпения не хватает, она не верит уже». И тут я чуть не сказал – но все-таки удержался и промолчал, – что, на мой взгляд, дочь поступает более разумно: видно, лучше знает Банди Цитрома. Потом мать спохватилась и стала приглашать меня войти, но я отказался: мне бы сначала домой попасть. «Родители наверняка ждут», – сказала она; и я ответил: «Конечно». «Ну, тогда, – добавила она, – ступай живей, пускай порадуются». С тем я и ушел.

Придя к вокзалу, я сел на трамвай: очень давали о себе знать ноги, к тому же как раз подъехал знакомый номер, один из тех, которые я помнил с прежних времен. На открытой площадке стояла сухопарая старуха в странном, старомодном кружевном воротнике; она отодвинулась немного в сторону. Скоро появился человек в форменной куртке и фуражке и потребовал предъявить билет. Я сказал: нету у меня билета. «Тогда покупайте», – предложил он. Я сказал, что приехал издалека, у меня и денег нет. Он посмотрел на меня, на мою робу, заодно посмотрел на старуху, потом стал объяснять мне, что в городском транспорте есть свои правила, придуманы они не им, а людьми, стоящими куда выше. «Если вы не покупаете билет, то должны сойти», – подвел он итог. «Но ведь у меня нога болит, – сказал я ему и заметил, что старуха отвернулась и стала смотреть на проплывающую мимо местность, причем с таким оскорбленным видом, будто это я ее упрекнул в чем-то, не знаю в чем. Но в этот момент из вагона, в открытую дверь, размахивая руками и крича, выскочил крупный человек с черной растрепанной шевелюрой. На нем был светлый полотняный костюм, рубашка, расстегнутая сверху, с плеча свисала на ремне какая-то черная коробка, в руке он сжимал портфель. «Это что еще такое? – грозно глянул он на кондуктора, потом подал, едва не ткнув того в живот, монету. – Дайте билет!» Я попытался поблагодарить его, но он, сердито озираясь, прервал меня: «Кое-кому стыдно должно быть!» Но проводник уже ушел в вагон, старуха же по-прежнему смотрела в сторону. Тогда он повернулся ко мне, и лицо его стало мягче. «Ты из Германии едешь, сынок?» – спросил он. «Да». – «Из концлагеря?» – «Само собой». – «Из которого же?» – «Из Бухенвальда». Да– да, он о таком слышал, знает, это тоже «один из кругов нацистского ада» – так он выразился. «Откуда же тебя забрали?» – «Из Будапешта». – «И сколько времени ты там провел?» – «Год, в общем». – «Много ты повидал, должно быть, сынок, много всяких ужасов», – сказал он; я ничего не ответил. «Ну ничего,