Страница 6 из 7
Под одиноким фонарём на остановке короткое замешательство: нужно обойти лужу. Первые здешние поселенцы. Всем в Солнечный, тут больше некуда: степь вокруг. Но в разные концы. Одним налево, другим направо. Лужа мешает разойтись. Большая такая, с раскисшими маслянистыми краями, лужа – не перепрыгнуть. Морщатся, натыкаясь друг на друга, кривят рот, но глаз не поднимают. Это Фиме знакомо, в Любореченске то же самое: не любят входить в контакт наши ORANUSы – хмурые ротожопы. Немного их пока перебралось сюда, Солнечный только начали заселять. А будет целый посёлок. Построили для тех, кто приедет работать в местных казино. Крупье-переселенцы. Слуги азарта.
Дождавшись, пока площадка перед маршруткой освободится, Надя вприпрыжку пустилась к нему.
Лицо совсем детское, плавные кукольные линии, от которых любой недобрый взгляд, казалось бы, должен отрикошетить, не причиняя вреда. Но волосы её – в боевом крикливом раскрасе. Мол, сама кусаюсь.
Из маршрутки, очень осторожно, вышел крепко подвыпивший человек в льняном костюме, с плотным, намертво зажатым под мышкой портфелем. Вылез, внимательно всмотрелся в пространство. Постоял, подумал. И, с каждым шагом заново приноравливаясь к гравитации, двинулся вслед за остальными в сторону коттеджей.
Надя подбежала к огромной деревянной катушке из-под кабеля, под блином которой, как под зонтом, стоял Фима.
– Здравствуй, Надя.
– Привет, бр-р-ратан.
Обняла его по-медвежьи: качнулась всем корпусом, навалилась, оттопырив локти.
– Бог с тобой, Надежда. В зоопарк тебя заберут.
Маршрутка уехала. Последняя на сегодня. Обратно придётся топать пешком до трассы. По лунным загаженным пустырям в сторону плоского бетонного хребта, осыпанного редкими пупырями фонарей и силуэтами торговых палаток. Фима любил такие ландшафты.
– Спасибо, Фимочка, что позвал. Я уж и не надеялась.
– Обещал ведь. У нас принято слово держать.
– Говорил – впятером ходите. Краску взял?
Фима указал взглядом на стоявший возле него полиэтиленовый пакет:
– Взял. Другие не смогли сегодня. Вдвоём пойдём.
– Почему не смогли?
– Что за допрос? Ты не в Школу милиции поступаешь?
– Я? Я ж и так спецагент! Видишь, вот, – оттопырила пуговицу на джинсах. – С виду просто пуговка, а нажму – тут же парашютисты с неба, голос президента в мегаваттных динамиках: «Кто там нашу Надю обижает?». Показать, как действует?
Провожая взглядом качающуюся фигуру, только что проплывшую мимо, Фима рассеянно улыбнулся.
Надя пнула валявшийся под ногой камешек и, будто вдогонку ему, этому камешку, сказала:
– Папа тоже пить начал.
Лицо у Фимы застыло.
– Который час? – он решил сделать вид, что не расслышал.
– Ему тоже тяжело.
Не сдержался:
– Почему «тоже»? Мне нормально. Как всегда. Не пойму, чего он вдруг… Раньше не пил, кажется? Сколько его помню – иногда ведь захаживал к нам, – ни разу во хмелю его не видел. Который час?
Взяла за руку, сжала легонько:
– Фим…
Сердце у Ефима заторопилось. Оборвал её:
– Ты не лезь, ладно?
– Извини, не лезу.
– Это он тебя просил?
– Что ты, Фима. Я же говорила: он не знает, что мы видимся.
Резанул рукой, показал: всё, закрыта тема. Но тут же сам продолжил:
– Жил до сих пор, слава богу, без него – и дальше хочу.
Зря позвал её. Пожалел, что позвал.
Будто угадав его мысль, Надя сказала виновато:
– Больше не буду. Замяли?
Встала на катушку рядом с Фимой, посмотрела на огни Шанс-Бурга.
В бледных пальцах прожекторов – углы заборов, ломтики стен, вычурные дизайнерские загогулины. Красные зрачки над ними: подъёмные краны – любуются тем, что вырастили за день. Пара отстроенных игровых комплексов на восточной окраине пылала иллюминацией. То прокатится в ночном небе морская волна; разобьётся, рассыплется монетами. То выстроится из падающих в кучу лучей и тут же погаснет огромная пирамида, а на её месте пробегут в торопливом хороводе похожие на котят сфинксы. Вспыхнет на подоле пляшущего неба ослепительный зелёный репейник, расплющится, превратится в колесо рулетки и завертится, побежит. И луна – как слетевший с этого колеса, закатившийся под стол шарик.
– Впечатляет, – сказала Надя.
Вторую ночь горит иллюминация, пусконаладка у них. А где-то с обратной стороны Шанс-Бурга стоит, одиноко поблёскивая луковкой, часовня Иоанна Воина.
– Сразу пойдём? – спросила Надя, не отрывая взгляда от огней. – Или подождём?
– Который час?
Она вынула мобильник, посмотрела.
– Полдвенадцатого.
Подхватив пакет с баллончиками краски, Фима шагнул с катушки на землю.
– Нужно бы подождать, конечно. Но пойдём. Неохота ждать.
– А место будет освещенное? Снять получится?
Она похлопала по футляру видеокамеры, висевшей на плече.
– Поймают, не боишься?
– Не-а, – спрыгнула к нему. – Я везучая. Так… всё в силе, можно будет съёмку у себя на страничке выложить?
– Можно, можно.
Пошли вдоль новеньких тротуарных плит, высоко выпирающих из голой земли. Плиты похожи на рёбра. На длинные серые рёбра не обросшей пока плотью дорожки.
– Тебя на ночь отпускают?
– Я сейчас у подружки, английский подтягиваю. Thank you for given opportunities, Mr. Spenser. This is a great honor to me, Mr. Spenser. Интонация у меня хромает. Она хорошая, но хромает. Знаешь анекдот про Винни Пуха?
– Да ну, не то настроение.
Свернули на проезжую часть. Метров через сто, там, куда не дотягивался свет фонаря с остановки, Надя включила камеру. Опустила её объективом вниз.
Звучно хрустел гравий.
– Темно слишком, – сказала Надя озабоченно. – Но звук-то запишется?
Пожалуй, гравий хрустел слишком громко, и лучше бы, подумал Фима, позвать Надю обратно: мало ли кто шастает вокруг Солнечного. Но если бы у него была камера, он, наверное, тоже захотел бы это снять. Как в темноте под ногами по-яблочному сочно хрустит гравий. Шаг, шаг – подошвы будто откусывают от дороги: хрум-хрум. Ночь вокруг – густая, степная: позолоченный уголь. Хруст гравия и шелест одежды… и человек, идущий по гравию, к кому-то обращается, роняет тихие слова.
Вошли в посёлок там, где громоздились кучи строительного мусора и штабеля неиспользованных строительных щитов – готовые стены, с оконными и дверными проёмами, с зубчатыми, как у детского конструктора, краями.
– Как здесь живут? Жутко же.
– Жутко, – отозвался Фима. – Пока и не живут.
Надя, через какое-то время:
– Реально жутко. Отошёл от дома, вляпался в голое поле. Голое, ничем не прикрытое поле. Жесть!
Потом они какое-то время шли молча. Потом Надя сказала:
– Да уж… окраины Армагеддона… Поэтичное, но довольно дикое место.
– Знаешь, мы вообще-то не про посёлок этот, – буркнул Фима. – И даже не про Шанс-Бург.
– Понятно. Он же везде, Армагеддон? В смысле – если внутри его чувствуешь, то он везде, так?
– Везде.
«Тот же гравий, – подумал почему-то Ефим. – Тот же, что и в стане нашем. Из одного места завозили».
Человек с портфелем поднёс зажигалку к табличке с номером дома, постоял, отчаянно качаясь и, улучив момент, бросил себя вперёд, дальше по переулку.
– Идём, – сказал Фима. – Только камеру выключи. Светится.
– Мне бы снять всё.
– Да снимешь ты, снимешь. Давай дойдём сначала.
Выключила камеру. Забросила снова на плечо, для верности прицепила к поясу специальным креплением.
– Я, Фимочка, уже в суперлидерах.
– Что?
– На сайте я в суперлидерах. Посещаемость рекордная за всю историю сайта. Вот так.
– И что?
– Да ну тебя! Ничего ты не понимаешь. Рекордная за всю историю сайта! Знаменитостью буду.
Фима передразнил:
– Знаменитостью…
– Стоп! Лучше не комментируй, хорошо?
Они пересекли освещённый перекрёсток, нырнули в плотную тень переулка. Фонари в Солнечном горели только на центральной улице. Чистый, возможно, только вчера уложенный, асфальт. Шли вдоль гладко оштукатуренного забора. Отсюда до площади не спеша минут пять. Присмотревшись, Фима разглядел неработающий рекламный экран, высоко заброшенный вышкой в ночное небо, – кусок пластыря, наклеенного поверх звёзд.