Парашюты на деревьях

На четвертый день пришел «партайгеноссе».

— Хватит мерзнуть — пойдем ко мне. Я приготовил для вас за эти дни такое местечко, что ни один полицай не пронюхает.

— У вас был обыск? — поинтересовался я.

— Нет, — бодро, с оптимизмом ответил Шиллят. — Мой дом дал Гитлеру эсэсовца Отто. Получается, что теперь это надежный дом.

Шиллят действительно приготовил нам убежище на чердаке под толщей соломы. Незаметный вход был проделан как с чердака дома, так и из сарая, над яслями коня. Из сарая имелась дверь в гумно, из которого можно было свободно выйти в поле и дальше — в лес.

В тайнике мы прожили еще несколько дней. Хозяин приносил нам пищу с неизменными словами: «Это вам прислала „муттэр“».

Долгожданный день наступил 13 января. Мы спустились в сарай и почувствовали, как под ногами дрожала и гудела земля.

Возбужденный прибежал к нам Шиллят, а за ним и «муттэр».

— Началось! — воскликнул он.

— Быстрее бы все это пронеслось, — зашептала «муттэр», — господи, убереги моего Отто!

Артиллерийская канонада не стихала более часа. Когда она кончилась, начало светать. Мы залезли на чердак и начали через щели наблюдать за шоссе, которое проходило от нас на расстоянии километра, за лесничеством, и хорошо просматривалось.

Только к вечеру началось движение. Сплошным потоком потянулись на запад высокие военные фуры, обтянутые брезентом. В повозки были запряжены толстозадые битюги. Шли и ехали на велосипедах беженцы. Этот поток не прекращался неделю. То и дело появлялись в воздухе наши штурмовики. Они висели над шоссе, громя колонны войск, автомашины, танки. Высоко в небе шли на запад тяжелые бомбардировщики. Их сопровождали истребители.

18 января в дом Шиллята зашел солдат. Это был его надежный «геноссе», как он сам сказал. Рота, в которой он служил, понесла потери, и остаткам ее было разрешено отступить за реку Дайме. Шиллят привел этого солдата к нам в сарай.

— Это парашютисты, разведчики Красной Армии, — сказал ему хозяин, показывая на нас. — Оставайся вместе с нами, переждешь день-два. — И, уже обращаясь к нам, добавил: — В Гумбинене и Инстербурге уже Красная Армия.

Солдату было на вид не менее пятидесяти лет. Он был одет в измазанный, видавший виды, белый маскировочный костюм. Таким же белым материалом была обтянута и его каска. Солдат устало поставил винтовку к стене, не спеша достал измятую пачку сигарет. Давно не бритый, с воспаленными от бессонницы глазами, он осмотрелся, чтобы где-нибудь присесть. Но ничего такого рядом не оказалось. Он долго молчал, раздумывая, что ответить на предложение Шиллята.

— Можно было бы остаться и у тебя, Август, — наконец хриплым голосом заговорил он. — Но я пойду за Дайме. Там мой дом, семья. Попытаюсь остаться с ними, если застану дома.

— Ты можешь что-либо сказать красным разведчикам? — спросил его Шиллят.

— Что сказать? Идут очень тяжелые бои, и армия несет большие потери. В нашей роте осталось меньше половины. У артиллеристов не хватает снарядов, у танкистов — горючего. Армия наша побеждена, но она сопротивляется.

— Вы можете назвать нам свою армию? — спросил я.

— Хотя и считаю, что немцы проиграли эту войну, но содействовать этому не хочется, — солдат посмотрел на нас исподлобья, погасил окурок. Установилась неловкая тишина.

— Что же, тебя можно понять, Фриц, — только теперь Шиллят назвал его по имени. — На этом никто не будет настаивать.

— Отступает 26-й армейский корпус, — неожиданно ответил солдат. — Если это важно для вас.

— Он разбит?

— Не знаю. Бои продолжаются. Их ведет также третья танковая армия. — Фриц дал понять, что он сказал все, что мог.

— Тебе лучше остаться здесь, — настаивал Шиллят. — Ты же сам сказал, что война проиграна.

— Я хочу быстрее узнать, что с семьей. — Он кивнул нам на прощание, пожал Шилляту руку и подался к шоссе, по которому шли отступающие гитлеровские вояки.

— Не нужно так рисковать, — говорю Шилляту, когда солдат скрылся.

— Не волнуйтесь. Он — мой друг. Я ему верю. Сейчас он только беспокоится о своей семье.

19 января Гитлер отдал приказ своим войскам уничтожать военные, промышленные и хозяйственные объекты, средства транспорта и другие ценности на территории Германии.

Началась эвакуация населения. Приказ об эвакуации касался всех, в том числе и Шиллятов.

В этой неразберихе уже никто не обращал внимания на то, что он дезертировал из фольксштурма.

— Никуда я не поеду, — сказал он нам. — Нацисты приказывают немцам защищать каждый дом — вот я надену форму со свастикой и буду как фольксштурмист защищать свой дом, — не без иронии говорил он.

Двадцатого января фронт оказался у деревни Миншенвальде. Слышна была пулеметная стрельба. «Муттэр» с нетерпением ждала, что вот-вот появится Отто и останется дома. Вечером 21 января гитлеровцы оттянули по шоссе в лес артиллерийский гаубичный дивизион, на запад прошло десять танков, окрашенных в белый цвет. Следом в беспорядке хлынула пехота. Саперы взорвали на шоссе небольшие мостики, которые нам были видны.

Наступила короткая пауза. Внезапно тишину нарушил одиночный артиллерийский выстрел.

— Я знаю, где остановилась артиллерия, — сказал «партайгеноесе», наблюдая вместе с нами с чердака за отступлением войск. — Могу показать вам это на карте — там в лесу есть полянка.

Наступила тревожная ночь.

— Перейдем в дом, — предложил хозяин. — Теперь мы уже на нейтральной полосе.

Мы также считали, что теперь с востока могут появиться только свои, и согласились с предложением Шиллята.

Одна за другой рисовались в памяти картины встречи со своими. Пошли 175 сутки с того дня, как группа «Джек» приземлилась в Восточной Пруссии. Мы радовались и волновались. Было с чем встретить своих. Карты и другие данные, радиостанцию мы зарыли в сарае в землю. Такая мера необходима на случай пожара.

В начале ночи мы увидели в окно, что на востоке загорелось несколько хуторов. Сначала еле заметно, а затем все более явственно стали видны фигурки людей на фоне пожаров. Солдаты шли цепью, краев которой не было видно.

Затаив дыхание, мы ждали своих — «своими» называли наших и хозяева. Вот они все ближе и ближе подходят к дому, с винтовками, ручными пулеметами на плечах. Люди были в белом, словно привидения, двигавшиеся по освещенному пожаром заснеженному полю. Мы готовы были броситься им навстречу. Но что это? Один из солдат остановился и поднял руку.

— Занимайте окопы, приготовьтесь к обороне! — гаркнул он по-немецки.

Это были немцы! До них — пару десятков шагов.

— За мной, — шепнул Шиллят.

Мы последовали за ним, вышли в сени и по лестнице забрались на чердак дома. В этот момент послышался стук в дверь — ее пытались взломать.

— Сейчас открою, — отозвался Шиллят.

— Кто такой? — откликнулись со двора.

Щелкнул затвор.

— Я — фольксштурмист, — открывая дверь, ответил хозяин.

— Почему не эвакуировались? Большевиков ждете? — злобно, охрипшим голосом взревел на него один из вошедших, освещая себе путь фонариком. — Предатель! Расстрелять!

— Мне приказали быть дома до особого распоряжения. Мне шестьдесят пять лет. Вот моя форма фольксштурмиста, посмотрите на документы, — оправдывался Шиллят. — Клянусь вам, я не получал другого приказа.

— Чтобы через минуту и духу твоего здесь не было!

— Слушаю, господин офицер! Я сейчас же запрягу лошадь и поеду туда, куда вы прикажете.

Шиллят вывел своего хромого вороного коня, нам было слышно, как «муттэр» кое-что бросила в телегу, и вскоре колеса застучали, удаляясь в направления леса.

Нам слышно было, как солдаты бьют оконные стекла — устанавливают пулеметы.

— Миномет поставить здесь, — услышали мы со двора команду, поданную все тем же хриплым голосом.

Мы тем временем перебрались на чердак над сараем. Солома шелестела, поэтому мы передвигались под крышей с большой осторожностью: на дворе, в окопах, которые проходили метрах в двадцати от дома, ходили, разговаривали люди. Мы хотели спуститься в сарай и проникнуть в свое убежище. Я уже нащупал в темноте деревянные концы лестницы, но в этот момент открылись ворота и в сарай вошел солдат.