Весенний шум

Врач вышел, сказал о чем-то сестре, и через минуту нянечка внесла в палату небольшую ширму. Ширмой койку Измаилова отгородили от остальных.

— Зачем? — спросила Маша няню, ничего не понимая.

— Умирает, — ответила няня шепотом и поспешно вышла из палаты.

Маша взглянула на Измаилова с тоской и страхом, подойдя к самой ширме. Он лежал, открыв глаза, он ничего не хотел, ничего не просил. Она вспомнила его взгляд: еще утром, когда она пришла в палату, он посмотрел на нее как-то виновато, с чуть заметной улыбкой. Так смотрят сильные люди, если они ослабели и обессилели после болезни и прекрасно понимают, что стали в тягость окружающим.

Другие больные тоже не спали, за исключением двух, лежавших в стороне у самого окна. Они слышали всё, они догадывались. Ширма, внесенная нянечкой, объяснила настоящее положение вещей. Трудно было уснуть, зная, что рядом умирает человек, такой же, как ты.

От Маши ничего не требовалось. Она должна была сидеть на стуле и дежурить, молча ожидая, не позовет ли кто. Но сидеть неподвижно она не могла. Видя, что многие не спят, она тихонько подходила то к одному, то к другому, спрашивала, не нужно ли чего, укрывала получше одеялом. Один раненый, самый старший из всех, кто лежал здесь, попросил Машу присесть на его койку и начал рассказывать об Измаилове. Они оба попали сюда из одной части, он знал от Измаилова все обстоятельства его жизни. Измаилов по профессии кожевник, работал

на

кожевенной фабрике в Казани. Есть семья, двое мальчиков-школьников и дочка трех

лет. Жену

Измаилов очень любит, она у них на фабрике председатель фабкома, что ли.

Ночь прошла тяжело. Посидев у больного и послушав его, Маша снова встала и попробовала усесться на своем стуле. Но это не удавалось. Она заглянула за ширму Измаилова. Дежурная сестра держала руку больного, чтобы нащупать пульс. Пульса не было.

— Попробуйте вы, — попросила она Машу.

Маша взяла тонкую мужскую руку с темным, чуть заметным пушком волос на верхней части пальцев. Пульса не было. Рука была мертвой.

На Машины глаза навернулись слезы.

— Что поделаешь, сказала сестра, обняв ее за плечи и уводя из палаты. — Все это очень просто, каждый день происходит. Рождаются, умирают. Жаль, он еще молодой был.

Маша вернулась с дежурства рано утром, было еще темно. Зимняя улица встретила ее ледяным ветром, морозной мглой. И только из репродуктора на углу звучал по-прежнему звонкий женский голос:

Страна встает со славою

Навстречу дня!

Общественницы дежурили в госпитале не часто, раз в три-четыре недели. Придя в назначенный день, Маша решила, что она будет дежурить почаще. Дежурство падало на воскресенье. Какая малость — сутки посидеть с больными, в то время, как Сева лежит где-нибудь на снегу со взведенным курком винтовки. Не обморозился бы! В каждом письме она писала ему все, что узнавала о мерах предосторожности, в каждую посылку вкладывала всё новые и новые рукавицы.

Во второе дежурство Маша застала в своей палате новых больных. На месте умершего Измаилова лежал человек, нижняя половина туловища которого была почти вся в гипсе. У него были раздроблены кости в четырех местах, оба бедра и нижняя кость левой ноги, была повреждена тазовая кость.

Фамилия раненого была Столяров, но врачи и сестры звали его по имени — Коля. Больной очень мучился. Лет ему было не более тридцати, и характер, как выяснилось, бог дал весьма самостоятельный. Коля всю жизнь все делал сам, он был одним из первых трактористов своего района, хорошо знал свою машину, выручал нередко товарищей, когда у них не ладилось. Он со школьных лет проявил себя своевольным, но своеволие это расходовал на правильные дела, умел переспорить неграмотного отца, умел настоять на своем.

Сейчас он лежал, как камень, и ничего не мог сделать сам. Постоянное лежание на спине превратилось в пытку, все тело болело и ныло. Жизнь опротивела, она стала в тягость, когда он увидел, что всякую малость должен делать с помощью кого-то, да еще с помощью баб. Он презирал себя за это, он ненавидел этих суетящихся вокруг женщин в белых халатах, весь белый свет был ему не мил.

Другие больные чувствовали себя лучше, забота о них была ограничена обычными процедурами. Коля требовал больше внимания.

Увидев Колю в первый раз, Маша тотчас прониклась к нему чувством огромной жалости. Под байковым больничным одеялом неизменно вырисовывались жесткие контуры гипса, в который был запакован человек. Поправляя одеяло, Маша увидела, что из одной гипсовой трубы виднелась ступня, из другой — вся нога от колена.

— Коля, что тебе сделать? Может, надо что? — спросила робко Маша, подсев на стул возле больного.

— Идите вы все к дьяволу. Ног не чувствую. Замлели ко всем чертям, — зло бормотал Коля.

— А если помассировать? Дай я поглажу.

Она принялась массировать белую теплую ступню. Столярову, наверное, было приятно, он не бранился больше, что-то вроде успокоения легло на его лицо.

Маша не имела никакого медицинского образования, ей помогало чувство сострадания. Казалось, сев рядом с этим измученным человеком, она почувствовала его боль, собственные ее руки и ноги на какое-то мгновение заныли так, будто ранена была она сама.

Перед нею было чужое, беспомощное белокожее тело, тело человека, которого она никогда не видела раньше и, наверное, никогда не увидит потом. Почему же так больно за него, почему так хочется чем-нибудь помочь?

Отодвинувшись к спинке стула, Маша села отдохнуть. Коля взглянул на нее без злобы и пробормотал:

— Крошки под спиной… От гипса.

Маша прошла в умывальную, чтобы охладить руки под ледяной водою. Когда все горит от каменного трущего ребра, приятно, наверное, почувствовать прохладу.

Вернувшись, она отвернула одеяло и руки ее, как бы обнимая человека за талию, нырнули под низ, к жесткому гипсовому ребру. Она убрала крошки гипса, приложила свои прохладные руки к натертому телу. Как бы раны не образовались, пролежни. Ведь этот гипс трет и трет. Она обложила ватой весь край гипса.

— Хорошо? — спрашивала она, проводя рукой по ребрам и позвоночнику раненого.

— Да… — ответил он чуть слышно.

Казалось, больному стало немножко легче. Маша укрыла его, оставила в покое и занялась другими.

Подошла ночь. Маша сидела, чутко прислушиваясь к дыханию раненых. Не позовет ли кто, не застонет ли? Но стоило ей только встать и пройти на цыпочках мимо Колиной ковки, как Столяров капризно бормотал:

— Чего топаешь, вся палата трясется! Черти, вы того не видали, что мы видали.

Маша снова подсела к нему, снова массировала его ступни. Но даже после массажа они не делались розовыми, неприятная белизна по-прежнему оставалась.

Он стонал и капризничал всю ночь. Его оскорбляло, что он не может обойтись без этих чертовых баб ни в чем, за всяким пустяком он должен звать их, во всем он зависим. Это удручало его не меньше, чем боль. А боль оставалась мучительной. Немудрено, что любое движение не только в палате, но даже и на верхнем этаже или в соседней комнате отдавалось в каждом его суставе.

Маша осталась покормить его завтраком. Биточки с кашей он не захотел, принесла порцию сосисок с тушеной капустой. Коля откусил кусочек и отказался.

— Чего ты хочешь? Скажи, я достану на кухне, — уговаривала Маша.

— Сметаны хочу…

Она принесла сметаны, приготовленной для заправки борща. Коля съел две чайные ложки и больше не захотел. Гримаса страдания не сходила с его лица.

Когда Маша пришла снова на дежурство, прежде всего она подошла к койке Столярова.