Весенний шум

Маша любила родителей, — но они вырастили ее, они тратили на нее свои силы и средства. Она была обязана им, проявляя о них заботу, она выполняла дочерний долг.

Маша любила Костю, — но и Костя был ей нужен. Она полюбила его по сердечному влечению, но жить замужем легче, чем одной. Значит, и тут корысть.

И Зоечку свою она любила, не думая, что когда-нибудь Зоя будет поддерживать ее в старости. Любила маленького несмышленыша, беззащитное существо, из которого со временем получится человек, — эта любовь была возвышенней всякой другой. Но чувство материнства знакомо не только людям.

А вот любовь к Севке, к брату, была совсем свободна от расчета. Это было чисто человеческое чувство, не знакомое животным, чувство, характерное для свободного общества. Сева был ее лучший товарищ и друг. Он ничем не был ей обязан, как и она ему, их забота друг о друге была добровольной, не обязательной. Сева ухаживал за своей Галкой, на которой со временем мечтал жениться, Маша имела мужа. Но товарищеская привязанность друг к другу была так сильна, что оба они были способны сделать друг ради друга многое. Маша любила брата, ей нравилась и его Галка, и если Сева испытывал на себе излишнюю Галкину суровость и непримиримость, — Маша дулась на эту девушку, считая, что она просто не знает, какой клад сам идет к ней в руки. И Сева, охранявший вместе с другими «лощами» Машу в «период междуцарствия», или «смутное время», тоже сильно злился на всех этих мерзавцев, пытавшихся сыграть на одиночестве его сестры. Будучи ее братом, прожив с нею бок о бок всю свою недлинную жизнь, он считал, что Маша была бы находкой для каждого настоящего человека: верная жена, добрая, незлопамятная женщина.

Эта любовь была наиболее человеческой. Маша не обошлась бы в жизни и без материнства, и без любви к родителям и мужу, но привязанность к брату, дружба с ним наполняли ее сознанием своего высокого человеческого достоинства. Она вспоминала «Тараса Бульбу» Гоголя: наверно, это похоже на дружбу казаков, на боевую дружбу мужчин, которые делят вместе тревоги походов, вместе отступают и побеждают, а если придется, — закрывают друг другу очи при последнем прощании. Товарищи держатся друг за друга, защищают друг друга, потому что вместе они — народ, вместе они — сила. Именно о таких человеческих отношениях мечтал Гоголь, именно этого не хватало ему в людях его времени.

Сева был очень сильный, и немудрено: зимой он занимался лыжным спортом, даже прыгал с трамплина, летом играл в футбол, если была возможность. Рослый, широкогрудый, с сильными большими руками, большеголовый и крепкий, он любил подшутить над сестренкой: сидит она за своим столиком, читает что-то, а он подкрадется тихонько сзади да и подымет ее вместе со стулом, возьмет стул снизу за задние ножки и подымет. Ему недолго! Маша запищит — «Севка, я упаду, пусти!», а он подымет ее да и держит наверху, а сам смеется. И Володька смеется, — это развлечение для него и делается, Сева с ним только что поспорил, что подымет сестру таким манером…

Ну, как не любить таких братьев! Ведь она старшая, старшая, ее слушаться надо, а они озорничают… Но именно это озорство и делает их особенно милыми.

Морозы пришли в этом году рано. Снег окаменел, заблистал ледяными искрами, мороз щипал лицо, руки прилипали к металлическим дверным ручкам.

Маша пришла сегодня из музея раньше обычного и занималась разбором своих книг. Надо было отобрать, все, что может оказаться ей необходимым для работы над темой Октябрьского восстания. Книги стояли на полках бессистемно, учебники рядом с классикой, брошюры и толстые справочники — вместе.

Зоя была в садике, мальчики — на учебе, отец на работе. Мама стирала в прачечной.

Позвонили. Вошел Сева. Время было необычно раннее для его прихода, он приходил всегда после трех.

Он разделся в коридоре и прошел к Маше. Постоял молча у ее дверей, посмотрел, как она перекладывает книги.

Маша обернулась. Сева что-то хотел сказать, она почувствовала это.

— Маша… Я ухожу на войну. Добровольцем. Организован батальон студентов-лыжников, — сказал он наконец.

— Ты?

В первый момент в ней заговорила родная кровь — жалко брата. Почему он? Он такой способный, такой талантливый, вдруг его убьют… Почему, в самом деле, должен идти он, а не кто-нибудь другой?

Она не посмела сказать это вслух.

И

все же, помолчав немного, спросила:

— А это обязательно было, чтобы в этот батальон непременно пошел ты?

Сева скромно опустил глаза.

— Видишь ли, сестренка, я не мог не пойти в него… Я его организовал.

— Севка… — сказала она, беспомощно опустив руки.

— Ничего особенного. Посоветовался с ребятами, пошли в комитет комсомола. Был митинг, мне пришлось выступить первым. Я выступать не умею, ты знаешь, я люблю говорить в маленьком кругу. В общем, много не распространялся, Сказал, что записываюсь в батальон студентов-лыжников и призываю всех ребят… Записалось порядочно. Интересно, что кое-кто записался неожиданно для меня, а кое-кто отмолчался, хотя я ждал, что запишется… В общем, выявляются люди.

— Когда же ехать? — спросила Маша дрогнувшим голосом.

— Послезавтра проводишь меня. Надо бы рукавицы, у меня перчатки все драные.

— Севочка, братик, — сказала Маша, прижимаясь лицом к его широкому плечу.

— Ну, чего ты? Чего ты? — бормотал Сева, поглаживая

ее

по голове большой своею рукой. — Нас для этого и воспитывали. Кому же, как не нам. Не всё же на словах доказывать свою преданность Родине. Ты же это понимаешь.

Она смотрела на его высокий выпуклый лоб, прикрытый, как и у отца, прядью светлых волос, на глубоко посаженные добрые глаза, на мягкие губы, словно у девчонки. Сердце его билось совсем неподалеку, рядом с ней, сильное большое сердце самого верного друга. Война — опасность для родной земли. Кому же и защищать Родину, как не ее сыновьям?

— Как ты маме скажешь? — испуганно спросила Маша.

— Придется сказать, — мрачно ответил Сева. — Вечером скажу, когда отец придет.

Вечером он сказал. Маме стало нехорошо, она потеряла сознание, и он вместе с отцом отнес ее на диван. Она вскоре пришла в чувство, постаралась взять себя в руки.

Маша поняла: она здесь самая здоровая и сильная. Ей нельзя ни плакать, ни переживать. Надо собрать брата в путь, приготовить ему теплое белье, варежки, шерстяные носки. И гостинца — сахара, украинского сала, чтобы грелся на морозе.

Отец принес свой теплый шерстяной пуловер.

— Морозы сильные, а это чистая шерсть, — сказал он безапелляционно. — Хотя в армии строгости, форма и прочее, но ваш батальон спортивного типа. Вам должны разрешить. Возьми.

И он положил Севе на колени пуловер, который только что снял с себя, — он был еще теплый. Положил и ласково провел рукой по голове, по плечу, по груди сына, словно проверял наощупь: смотри, какой ты вырос у меня, большой, сильный, крепкий.

Шерстяные носки Маша купила брату сама, теплое белье сшила соседка Нина Ивановна. Она, которая шила до сих пор только верхние дамские вещи, которая мучила своих заказчиц постоянными отказами и отсрочками, она не сказала ни слова, когда Маша принесла ей теплой фланели. Она шила весь день. Из старого шерстяного башлыка выкроила две пары варежек. Все было готово к вечеру. Кроме заказанного

Машей,

Нина Ивановна принесла еще пару теплого нижнего белья для Севы от себя.

— Что вы, Нина Ивановна! — смутилась Маша. — Зачем!

— Это от меня. Он — наш защитник, — сказала женщина и вытерла слезы.

Последний вечер Сева провел с Галкой. Как выяснилось позже, под невероятным нажимом Галка согласилась сфотографироваться вместе с Севой. Он просто сказал, что без такой фотографии он не будет уверен за сохранность своей жизни… Конечно, это было слишком, но иначе он не умел заставить ее сняться с ним вдвоем. А так как Галка была человек искренний, то на фотографии она и получилась недовольной, сердитой, потому что никогда еще никому она не разрешала заставлять ее сделать что-нибудь, а Севке почему-то разрешила.