Весенний шум

Чтобы не разбудить заснувшую малышку, они выходят в соседнюю комнату, в «лощину».

— У Шолом-Алейхема есть рассказ «Три вдовы». Ты не читала? — спрашивает Ося.

— Нет, не помню.

— А я прочитал сегодня и подумал: что-то очень знакомое, до того знакомое, словно этот рассказ про меня написан… Ты у меня вдова номер один.

— Ося, ты знаешь, что меня исключили из комсомола? — спрашивает Маша тоскливо.

— Господи боже мой, эта женщина хочет меня свести с ума: я специально настроился говорить о всяком постороннем, отвлекать тебя от тяжелых мыслей, а ты опять. Ну, конечно же, знаю, всё знаю, и не сомневаюсь, что восстановят тебя на следующей неделе. Идиотская история. Откуда только берутся перестраховщики!

— Знаешь, у ребят в бюро был какой-то напуганный вид. Может, и мне надо чего-нибудь бояться? Не я почему-то страха не испытываю, одну обиду, сильную обиду!

— Милая, хорошая, умная Маша, перестань ты думать на эту тему. Всё равно, тебе надо ждать, когда будут утверждать решение вашего бюро. Побереги силы.

И Оська начинает рассказывать о своей Рыжей.

Его

соперник, мальчик с хорошей зарплатой, стал что-то часто бывать в доме Рыжей. Хитрюга, он все крутится возле папы-часовщика, все угождает ему. А над Рыжей подшучивает. Словно не сомневается, что когда яблочко созреет, оно само упадет ему в руки.

— Машка, я шью себе костюм, — сообщает шепотом Ося. — Я понял, что эти потрепанные лыжные брюки снизили мои акции у ее папы. Я еще стихи сочиняю, но стихов он совершенно не понимает и в расчет не берет, Он понимает только то, что дает деньги.

— Но ведь не папа же решает вопрос, а она, — перебивает Маша. — Она-то к тебе хорошо относится?

— Рыжая? Как тебе сказать… Целоваться со мной она любит, когда папы дома нет, но она такая капризная… А отца слушается, не в пример тебе. У нее семь пятниц на неделе.

— Ося, а кто утверждает решение факультетского бюро, сразу райком или сначала университетский комитет комсомола?

— Конечно, сначала комитет. Ты снова переходишь на эту тему. До чего трудно воспитывать женщин! Абсолютно неблагодарное занятие.

Наивный Оська! Неужели он думает, что Маше пойдет в голову что-либо, кроме исключения? Она будет томиться весь этот вечер, весь следующий день и так далее, пока бюро не отменит свое решение. Завтра суббота — день свободного расписания, можно не идти в университет, — она не представляет себе, как она посмотрит в глаза ребятам, такая униженная, оскорбленная, затоптанная… Лучше бы вовсе не появляться в университете, пока не отменят решение. Но это невозможно, в понедельник придется идти.

Оська сидит долго, всё не уходит. Братья кончили делать уроки, достали карты и начали резаться в подкидного. Оська, ясно, с ними.

Маша не стала играть в карты, но и занятия не шли в голову. Взялась распарывать свое старое платье, — можно будет перешить Зое.

Зоя давно

уже

спала, по радио передали бой часов с кремлевской башни, началась передача легкой музыки. Маша сидела в «лощине», искоса наблюдая за картежниками.

Раздался звонок, продолжительный и незнакомый. Маша положила работу на стул и поднялась.

— Кто бы это мог прийти так поздно? — лениво сказала она, намереваясь пойти открыть.

Оська взглянул на нее, бросил карты и пошел следом. Странные глаза были у него в этот момент. Маша не могла прочитать в них, что он думает, чем встревожен. Она подошла к двери первой и спросила:

— Кто там?

— Телеграмма, откройте, — ответил мужской голос.

Ося схватил ее за руку, — он явно захотел открыть сам. Но замешкался. И, обернувшись, вдруг посмотрел на Машу с такой тоской, словно прощался.

Он открывал дверь, будто делал тяжелую, страшную работу. Наконец, дверь распахнулась.

На пороге стоял мальчуган в синеньком пиджачке, с телеграммой и разносной книжкой в руке:

— Распишитесь…

Увидев парня, Оська просиял и засветился. Парень ему очень понравился. Маша расписалась, Оська, сунул ему рубль «за доставку» и закрыл за ним дверь с таким видом, словно только что получил подарок.

Телеграмма была адресована маме, кто-то из старших сестер поздравлял с днем рождения. Мама уже спала, телеграмму положили на буфет, никаких причин для ликования не было. Разобраться во всех переменах Осиного настроения Маше было не под силу.

— Ты чего сияешь? — спросила она между прочим.

— Потому что идиот… А почему бы мне и не сиять? Завтра воскресенье, можно спать хоть до обеда… Местечко на Севкином диванчике закреплено за мной на неопределенное время… Отчего бы и не сиять?

И он сел за карты.

Маша даже не слыхала, когда Ося уехал утром, — она спала до одиннадцати. Воскресный день пролетел, — она не разлучалась с Зоей.

А в понедельник рано утром раздался телефонный звонок: это Оська. Он кричит, как на базаре, понять его невозможно. Наконец она начинает разбирать, что он говорит:

— Машка, ура! ЦК партии выпустило про тебя специальное постановление! Я не смеюсь и не издеваюсь, это правда. Про тебя и таких, как ты, которых исключают на основании клеветы! Да слушай же ты, дурочка, это тебя касается! Постановление о борьбе против клеветников! Неужели ты не читаешь газеты! В центральной «Правде», в сегодняшнем номере! Ленинградская сегодня выходная, я знаю, я всегда выписываю центральную! В общем, с тебя приходится! Можешь больше не переживать. Теперь будет переживать твой Курочкин или Петушков, не помню точно его фамилию!

На следующий день утром, когда Маша шла в актовый зал, ее еще на лестнице встретил секретарь факультетского бюро. Он стоял и высматривал, словно специально ждал ее:

— Лоза, ты нас извини, мы сделали ошибку, исключив тебя. Мы уже отменили свое решение. Если ты хочешь, мы можем специально выступить в стенгазете с разъяснением этого дела. Хочешь, напиши сама про этого клеветника, ты все факты лучше знаешь, а кто-нибудь из нас подпишет.

Что было ответить Маше? Что сказать? Она не считала секретаря бюро глупым или нечестным человеком. Он был умен и честен. Однако чего-то ему не хватало, чтобы воспротивиться этому нажиму, явно неправильному. Он не мог не поверить члену бюро партийной организации факультета, потому что подчинялся не думая, механически. И трудно было ему что-нибудь понять после того, как Антон Рауде сам посоветовал ему вчера извиниться перед Лозой и отменить необоснованное решение.

В группе, где Маша училась, никто не знал о ее исключении, кроме комсорга Козакова. Она не видела необходимости в том, чтобы ребята писали о ней в газете. Но простить Курочкину его клевету Маша, разумеется, не хотела. Узнав, что вопрос о нем будет разбираться на общем комсомольском собрании факультета, Маша успокоилась. И все же она сходила на консультацию к юристу и узнала, по какой статье осуждают за клевету. Юрист объяснил ей, что осуждают по статье

161

-й Уголовного кодекса и дают наказание в виде шести месяцев принудительных работ.

Комсомольское собрание с разбором дела Курочкина должно было состояться в конце месяца. Его отложили, потому что все готовились

к

перевыборам профкома университета. Актовый зал университета не мог вместить всех студентов, и перевыборное собрание должно было происходить в районном Доме культуры.

Антон Рауде намечался в председатели профкома университета. Маша услышала об этом от Гриши Козакова. Рауде непрерывно подымался по лестнице общественных должностей: поступив в вуз, он был выбран сначала парторгом группы, потом членом партбюро, а теперь метил в председатели профкома. Это была платная должность, предстояло быть освобожденным работником, но Рауде шел на это в ущерб своим аспирантским занятиям. Возможно, он рассчитывал в дальнейшем расширить масштабы своей деятельности до обкома союза?