Страница 51 из 90
— Я не смогу быть на концерте до конца, потому что Зоя — превыше всего, — ответила Маша.
— Ну, это конечно, это правильно. Послушаем кружковцев, а там посмотрим… Сядем где-нибудь у прохода.
Женя разговаривал учтиво, вежливо, — сразу видно, что он старше Маши, в нем нет никакой угловатости и излишней порывистости. Умный парень. А рассказывает про свою Одессу и про своих умерших уже давно родителей так, что слушать интересно, хотя все это и далеко.
Маша хорошо знала Дом учителя, она там часто бывала в школьные годы. Она водила Женю по лестницам и коридорам Дома, показала библиотеку, привела в зал.
Публика уже собралась. Литкружковцы сидели кучкой — тут были люди разного возраста, пожилые и молодые, женщины и мужчины. Все они пытались писать что-нибудь, стихи или рассказы, некоторые даже печатались. С ними сидел руководитель кружка, литературный критик, имя которого Маша встречала иногда в газетах. Он был очень подвижен, востронос, в очках, и то и дело смешил чем-то старушку с черепаховыми гребнями в прическе, тоже, видно, начинающую поэтессу.
Женин товарищ сразу увидел их и подошел. Он был совсем маленького роста, в пиджачке с торчавшей из карманчика ручкой, очень изящный, тоненький, изысканный. Он притащил с собой за руку и познакомил с Женей и Машей какого-то поэта с длинными прямыми волосами, угрюмого и странного на вид. Женин товарищ, рекомендуя поэта, рассказал, что он пишет замечательные стихи о природе Бразилии и Аргентины. Такие стихи, словно видит сам все, что изображает: огромные кактусы, араукарии, пальмы.
— Не пройдет года, как и ты будешь писать об этом не хуже… если захочешь, — мрачновато ответил поэт. — Надо только обратиться к источникам, я дам тебе книги. Правда, они у меня многие на английском языке…
— Я забыл сказать: Гриневский у нас — знаток английского, преподает языки в военной академии… — объяснил Женин приятель.
Вечер открыл руководитель кружка. Сначала шли выступления кружковцев со своими стихами и рассказами, во втором отделении должен был состояться концерт силами самодеятельности Дома учителя.
Не слишком-то блестящими были стихи и рассказы, прочитанные в этот вечер, но скучно Маше не было: руководитель кружка оказался выдумщиком и врагом всякой официальности, о каждом выступавшем он говорил несколько слов в таком дружески-домашнем духе, что всем становилось веселей, все сочувствовали расхрабрившемуся автору, который хорошо понимал, как далеко ему до Маяковского и даже до Кирсанова. Понимал, а все же читал, вверяя свою судьбу слушателям.
Длинноволосый поэт тоже читал. Он читал о восстании пеонов, он так здорово рассказывал о саваннах, о гигантском дереве сумаума и о «башнях кактусов огромных», что Маша прониклась к нему чувством, в котором удивление смешалось с восхищением. Вот это фантазия — не видеть, а так здорово описать! Он, наверно, очень талантливый. Он читал стихи и о нашей природе, но они не удивляли, они были похожи на сотни других.
Восторженный друг Жени Воронова не мог расстаться с длинноволосым и тогда, когда был объявлен перерыв, после которого состоялся концерт. Маша должна была уходить, и маленький Женин друг увязался с длинноволосым проводить их до памятника Петру, — видно, он жил где-то неподалеку на набережной.
Поэт проявил интерес к Маше. Ему, видимо, понравилось, что Маша учится в университете. Он расспрашивал ее о профессорах, о преподавании языка, о том, что интересует сейчас студентов.
Он шел рядом, одетый в теплое короткое полупальто
и
теплую кепку спортивного типа. Только теперь Маша разглядела, что он не молод, хотя и смущался на сцене, как юнец. Ему не меньше сорока или лет тридцать пять, глаза усталые, всегда полуприкрытые пухлыми веками, — может, он
пьет?
Вином
от
него не пахло.
Услышав, что Женя по окончании университета собирается поступить в одну из лабораторий Института точной механики
и
оптики, длинноволосый поэт проникся к нему необычайным уважением. Он стал рассуждать, что настоящей областью поэтических поисков должна стать наука, что поэты стоят вне интересов современной физики и химии, а между тем все это так любопытно и перспективно. Жене нравились эти разговоры, поэту явно удалось расположить его к себе, нащупать чувствительную жилку.
— Здесь мы покинем вас, — сказал Женин приятель, когда дошли до «Медного всадника». — Я — домой, а мой друг должен навестить кого-то, какого-то очень больного
и
очень интересного человека, эмигрировавшего из Англии.
— Это коммунист, политэмигрант, — поспешил уточнить поэт. — Когда-то он отсидел четыре года за организацию забастовки портовых рабочих, в тюрьме схватил злейший ревматизм, а может,
и
что-то похуже. Он почти не встает. Учит русский язык, я помогаю ему. Хотите, познакомлю?
— Поздно уже, — заметила Маша.
— Не сейчас, когда-нибудь после, конечно! Чрезвычайно интересный человек! Он знает испанский, слушает Мадрид — у него хороший приемник —
и
сейчас в курсе всех горячих событий, которые происходят в Испании… Потрясающе интересно!
— Женя, чуть не забыл: в субботу я праздную день рождения — приходите непременно с Машей! — сказал на прощание
Женин
приятель,
и
они расстались.
«Вот еще: идти к незнакомому человеку… Не слишком
ли
много для начала?» — подумала Маша. Приглашение насторожило: правильно ли относятся к ней Женины друзья? Так уж она и пойдет неизвестно куда…
— Я, разумеется, не считаю возможным для себя принять приглашение твоего друга. Просто не стала на улице объясняться, — сказала Маша, когда они двинулись дальше по направлению к Петроградской.
— Ты можешь быть совершенно спокойна: друг мой женат, у него маленькая дочь, это очень приличный семейный дом, — начал было Женя, но Маша остановила его и попросила переменить тему.
Воронов подчинился. Весь путь до самого Машиного дома прошел в непринужденной беседе о чем угодно, начиная от событий в Испании и кончая ленинградской погодой. Простившись вежливо и сдержанно, Женя зашагал обратно. Он ни разу не обернулся, — Маша смотрела на него, стоя в заснеженной парадной.
Культпоход в Дом учителя не сбил Воронова с рабочего ритма. Он по-прежнему отсиживал в библиотеке всё свободное от лекций время, а такого времени у него было больше, чем у Маши, ведь он уже заканчивал университет. Но теперь в те дни, когда Маша приходила в библиотеку после трех, Женя, сидевший на ее любимом месте, тотчас перекладывал свои книги и тетрадки на другой стол, куда-нибудь подальше, а место уступал Маше. Он узнал от нее, как она разозлилась поначалу, как прозвала его мысленно «агрессором». Он очень смеялся, услышав об этом, и обещал доказать обратное.
— То есть, что значит — обратное? — переспросила она.
— Значит — не агрессор, а угнетенный, готовый к любому угнетению, почти раб, — ответил Женя, самодовольно улыбаясь.
— Похож на раба, как же!
Он очень рассмешил Машу этими словами. Раб… комсомолец — раб. Что значит — одессит: скажет, так скажет. А приятно все-таки беседовать с человеком, который наделен юмором.
Подошла суббота. Чтобы не вступать в новые объяснения, Маша не пошла в этот день в библиотеку. Достаточно воскресенья, и так забросила свою крохотку!
Зою полюбили все в доме — и молодой дед, не имевший еще ни одного седого волоса, и бабушка, и оба дяди… Их любовь была особенно трогательна. Старший дядя учил ее говорить, начиная почему-то с таких слов, как «Арктика», «Челюскин»… Зоя мило коверкала трудные слова, но не отказывалась повторять их.
Младший дядя, с облегчением вздохнувший после того, как молочная кухня стала ненужной, занялся физическим воспитанием племянницы. Он переживал тот мучительный период своей мальчишеской жизни, когда приходилось признать со всей прямотой, что родители воспитывали его совершенно неправильно. Они не закаляли его, они пичкали всяческим рыбьим жиром, зимой натягивали меховой треух чуть ли не до самой шеи и завязывали шею шарфом, так что рот сам открывался от напряжения. Они почему-то упустили из виду, что он мальчик, мальчик, а не девчонка, что он не намерен прослыть «гогочкой» и маменькиным сынком, что трудности ему даже интересны, даже нужны.