Страница 48 из 49
Саня всякий раз вытаращивает глаза: и за что тебе, ворчунье, послали такого хорошего человека? Не иначе как для компенсации. Умный, добрый, заботливый, ласковый, терпеливый, работящий, только крылышек не хватает…
И при всем том настоящий баран! Ну почему, объясните на милость, надо было так упираться с такси?
Нет, если мы опоздаем, я… просто не знаю, что сделаю!
— Вон уже Шереметьево, — встрепенулся продрыхший всю дорогу Хука. — Я выиграл.
Мы с ним поспорили: успеем — не успеем. На поцелуй.
— Вот пройдем регистрацию, сядем в самолет, — буркнула я, — тогда и будешь мне подставлять свою небритую щеку.
Недавно я отметил свой восемьдесят шестой день рождения. Казалось бы, совершенный старик, а чувствую себя намного лучше, чем год назад, и все благодаря аутотренингу. Я, во всяком случае, грешу именно на свои эксперименты в этой области, хотя, разумеется, общее улучшение обстоятельств жизни тоже сыграло важную роль.
Все как-то само собой расставилось по местам. Единственное, чего — точнее, кого — мне не хватает, так это Таточки, моей любимой собеседницы. Она опять стала много разъезжать, но только теперь ее поманил не Старый свет, а Новый, что, с моей точки зрения, в высшей степени символично. Я ей так и сказал, когда она звонила на днях, и шутка имела успех.
— Это вы, Ефим Борисович, точно подметили! — засмеялась Тата. — Жизнь озарилась Новым светом. Не забыть бы передать Майку.
Только и твердит: «Майк, Майку, мы с Майком»… Иногда я позволяю себе ослышаться, представляю, что она сказала: «Мы с Ванькой», и грустно вздыхаю по старым — не новым — временам, когда нас было в доме четверо, и мы все вместе садились за стол, и улыбались, и любили друг друга.
Ну, да что зря вздыхать. По совету ученых книжек, я стараюсь во всем видеть положительные стороны. Нам очень неплохо вдвоем с Павлушей; он повзрослел и с ним вполне можно обсудить самые разные темы. Он намного серьезней и вдумчивей Ивана, и меня, честно сказать, это радует.
Иван, кстати, часто к нам заезжает, особенно сейчас, когда Таточки нет дома, заботится, помогает, но чувствует себя явно не в своей тарелке, хоть мы с Павлушей и стараемся делать вид, будто ничего не произошло. Есть расхожая прописная истина, касающаяся человеческих отношений: разбитую чашку не склеишь. Признаться, раньше она казалась мне банальной и глупой. Жизнь настолько многообразна, думал я, что, конечно же, в ней найдется место любой посудине. А сейчас, на примере собственного сына и Таты, вижу — нет. Что-то, может, и имеет смысл сохранять в качестве исторической ценности, но это уже не жизнь, а кунсткамера, и не всякий на такое согласится.
Я, в силу профессии, не могу не понимать, что цивилизация, изжив себя, умирает. Таков закон, ничего не поделаешь. Очевидно, придется смириться с тем, что эпоха Ивана и Таты окончена. И все-таки… никогда больше… бесповоротные, страшные слова. И мне, ей-богу, голову хочется оторвать Ивану: ведь в данном случае ответ на вопрос «кто виноват» более чем хорошо известен. Для чего ему это было нужно, он, вероятно, и сам не знает, а между тем, все погублено, растоптано, уничтожено и стремительно порастает быльем.
Кризис среднего возраста. Как легко поставить диагноз и как мало он объясняет. В сущности, с тем же успехом можно говорить: «приворот». Так даже проще: приворот — явление волшебное, не нуждающееся в рациональных объяснениях. А «кризис среднего возраста» — что это? Десятки психологических терминов, нанизанных на нитки, как сушеные грибы. Нельзя утолить голод, размахивая перед собой грибной связкой. Точно так же невозможно преодолеть загадочный «кризис», кидаясь учеными словами.
Я не сомневаюсь: Иван, как и миллиарды мужчин до него, понимал, что с ним происходит, и вполне искренне хотел поступить правильно — а точнее, надеялся избежать неправильного. Ведь всякий на его месте знает, что правильно, а что нет. Я в данном случае не имею в виду непременное сохранение семьи, скорее, принятие решения и готовность отвечать за последствия. Увы: Ваня и владел собой не больше, чем миллиарды мужчин до него; он метался и бездумно разрушал все вокруг, подчиняясь чувству, а не доводам рассудка. Инстинкт — грозная сила.
Следует ли из этого, что человек — животное? Да, безусловно. Но животное особенное, наделенное механизмом, позволяющим обуздать собственную природу. Как называть этот не всегда удобный механизм — сознание, совесть, душа — в сущности, не имеет значения. Главное, что он есть и дает нам возможность вознестись над собой — или не упасть до самих себя, не знаю, как правильней выразиться. Так или иначе, принимать звериный облик необязательно, и даже самому большому грешнику втайне это известно.
Вообще, праведная тропка в бурьяне нашей жизни едва различима, и все-таки многим до нас удавалось ее отыскать. Надеюсь, удастся и нам с вами — а главное, моему сыну.
Если честно, я всегда был любитель женщин. До Таты, при первой жене, как говорится, юбки не пропускал, даже не в смысле койки, а так, вообще… взглядом обласкаешь — уже приятно.
Встреча с Татой меня, естественно, изменила — уж очень влюбился — но, что называется, сколько волка ни корми… Красивое личико в толпе, чьи-то блестящие глазки, облегающие брючки сотрудницы: тоник, глоток свободы, маленькое каждодневное удовольствие. Что особенно замечательно, невинное; ручки-то — вот они. Предался на минутку фантазиям — и дальше побежал, по серьезным делам, на работу, с работы, в химчистку.
Сам на себя не нарадуешься: ну до чего идеален. Я — солнце, я — горячее солнце…
Конечно, были и командировки — протуберанцы порока. Но и в том имелся свой кайф; как же я любил, обожал, боготворил Татку, когда возвращался домой! Лишь сейчас понял: грядущее раскаянье придавало дополнительную сладость греху. Парадокс? Пожалуй, что нет, не очень-то. Дело известное.
Все это, увы, осталось далеко-далеко, в прошлой жизни. Теперь я свободный человек, волен делать что хочу — но не хочу ничего, и вот где настоящий парадокс. Нет, со мной все в порядке — даже депрессии нет — только всякие, по выражению моего отца, амуры перестали меня интересовать. Притом, что эстетическое чувство вкупе с физиологией остались при мне, а женщины чуют холостяка за версту. Вот такая незадача.
Я по-прежнему замечаю симпатичные мордочки и ладные фигурки и, как пес, в любую минуту могу встрепенуться и навострить уши, но почему-то, получая ответный импульс, смущенно отвожу глаза и сворачиваюсь клубочком, притворяясь, будто меня не так поняли. Я не знаю, не понимаю, в чем дело. В том, что плод перестал быть запретным? Возможно. Честно говоря, разбираться не хочется, но факт остается фактом: после ухода Лео, если не считать совсем уже идиотских приключений, я храню нерушимую верность… кому? Ей? или Тате? Вопрос.
Обеим, наверное. Точнее, нашему общему тройному несчастью. Заглядывая в глаза какой-нибудь милой девушки, я невольно вижу в них слезы Таты и затравленное ожесточение Лео — и, вздрогнув, испуганно отворачиваюсь. Не хочу быть причиной страданий и сам не хочу страдать. Обжегся на молоке и дую на воду, да. Ну и что?
Отец прав: если б я по-настоящему любил Лео, все повернулось бы иначе. Тата поняла бы меня, и я твердо знал бы: другого пути нет. Мы бы справились, сумели сохранить дружбу. Сейчас ведь, в конце концов, Тате без меня только лучше. Но дело не в ней, а во мне.
Уходя из дома, я написал: дальше так невозможно, прошлое умерло, осталась одна совесть, а на этом не выплывешь. Но оказалось, что совесть тоже очень важный орган К тому же, на редкость деспотичный: попробуй, поступи наперекор. Замучает.
Кто — кто, а я на личном опыте убедился, как важно к ней прислушиваться.
Сейчас она велит мне быть рядом с Татой. Да, у нее Америка, Майк, успехи. Но и я могу ей понадобиться; мало ли что в жизни бывает. Пусть я потерял ее доверие, но она для меня осталась самым близким человеком, кому как не мне ее защищать? Кто как не я должен отвечать за жену, отца, сына?