В перерывах суеты

«Клинический диагноз: полип прямой кишки без признаков озлокачествления».

Господи, как же больно! Хорошо, что ему хоть не сделали вывод, стому, как это у них называется. Ему было бы тошно понимать, что в комнате стоит дурной запах. Ему, конечно, наплевать, но и Люде, и Ксюшке это было бы неприятно. Хотя, если бы стома была, это означало бы, что есть шанс. Пусть небольшой, но есть.

Устал. Больно и хочется забыться. До чего же обидно умирать. Даже не страшно, просто обидно. Конечно, он все успел, но сейчас бы только и жить. Стать дедом, сажать внука на колени. Или внучку. Боже, до чего же обидно!

Дима почувствовал, что он плачет. Сиделка, увидевшая его сжатые кулаки и, наверное, заметившая слезы, спросила, не сделать ли укол? Он кивнул, понимая, что минут через десять уснет. Пока не навсегда, но все же и это неплохо. Только бы не проспать, когда придет Ксюша.

Ксения уже час сидела в Шереметьеве. Рейс из Нью-Йорка задерживался еще минимум на час. А надо было успеть переделать кучу дел. Эта дурацкая примета, что Алексея всегда встречает она сама, сегодня была совсем некстати. Мог бы обойтись и шофером.

Она очень устала. Особенно за последние два месяца. Ее достали капризы отца, хотя она и переносила их внешне стоически. Достал скепсис Алексея, уже несколько раз позволившего себе бестактно заметить, что нужно бы быть пожестче, что отец не маленький ребенок и что-то еще в этом роде. Конечно, его можно было понять. Ведь это на его долю падали все ее слезы, это ему приходилось успокаивать ее, когда она доходила почти до истерики в дни, предшествовавшие операции, и еще десять дней после нее. Нет, Алексея тоже нужно понять. Он почти год живет как соломенный вдовец. И так-то Ксюша готовила редко, а последнее время и вовсе перестала. Хорошо хоть деньги позволяли иногда заказывать еду из ресторана или по Интернету. Все-таки какое-то разнообразие. Но сидеть за столом в полной тишине или видя плохое настроение жены, тоже та еще радость.

Ксения очень любила отца всю свою сознательную жизнь. Сначала он был для нее каким-то недосягаемым, огромным и пугающим своей недоступностью Богом. Она с детства помнила, что слова его всеми — и мамой, и бабушками, и дедушкой — воспринимались как нечто неоспоримое. Он мог решить любую проблему. Он даже иногда, редко-редко, мог приласкать. Но к нему ластиться было сложно. Он мог неожиданно посерьезнеть и отправить ее от себя, сделав вид, что чем-то занят. Боже упаси было зайти к нему в комнату, когда он работал. Она постоянно ждала его ласки и не получала ее. Почти не получала. Настолько редко, что уже и перестала ждать.

Уже в средних классах школы Ксюша заметила, что хотя ее отец и был более сдержан с ней, чем отцы ее подруг, но зато он и относился к ней куда более уважительно. Ей крайне редко что-либо запрещали, почти никогда не заставляли сделать так или эдак. Даже отчитывая ее за что-то, отец никогда не повышал голос. Почти никогда. С ним всегда можно было посоветоваться. Правда, в удобное для него время. И этого времени выпадали крохи. Мама всегда была подругой. Доступной, понятной, как и Ксюша в чем-то ошибавшейся, тоже боявшейся и боготворившей отца. Она была земной. Он — нет.

В старших классах Ксюша начала понимать, что она — дочь знаменитости. Папу приглашали в школу не на родительские собрания, а для выступлений. Он мог легко достать билеты на любой спектакль, самый крутой концерт. Его узнавали, брали автографы. К этому моменту Ксюша уже прекрасно понимала, что не будет заниматься ничем иным, кроме телевидения. И сегодня она в очередной раз удостоверилась, что это был правильный выбор. Без труда, просто надев обворожительную, известную всей стране телеулыбку, она прошла в ВИП-зал, где, разумеется, ждать Алексея было куда приятнее.

Ксения любила одиночество. Нет, точнее, она не любила толпу. Даже тихую, спокойную толпу. Скорее всего, ее просто раздражала суета, неосмысленное движение людей взад-вперед, пустые разговоры соседей по очереди или залу ожиданий. После смерти матери, по большому счету ее единственной близкой подруги, она вообще отучилась делиться с кем бы то ни было своими мыслями. Нет, обсудить что-то важное, сущностное получалось и с отцом, и с коллегами, а теперь уже и с Алексеем. Но сейчас посидеть одной в тихом баре ВИПа было хорошо со всех точек зрения. Только бы опять не расплакаться. При отце она сдерживалась, при Алексее — старалась. Оставаясь одна, в самые неподходящие моменты, особенно за рулем, вдруг начинала реветь. Ей было жалко отца, жалко себя. Жалко умершую мать. Последнее время она даже плакала несколько раз по поводу Люды, понимая, как той тяжело. Но сегодня, конечно, настроение было не таким, как еще месяц тому назад.

Ксения ждала Алексея и прикидывала, какие последние новости нужно будет ему рассказать в первую очередь. Неожиданно она вспомнила про его идиотскую идею с Индией. Это же надо было такое придумать — сказать отцу, что он едет в Индию. Отец, вместо того чтобы воспрянуть духом, вновь испытать надежду, скис окончательно. То, что Алексей едет в Индию, прозвучало для него как приговор — значит, рак. Значит, Алексей едет за этими чудодейственными травами, а они нужны только при раке. Значит, конец. Как Алексей, прекрасный психолог, мог так просчитаться? Но переигрывать было нельзя. Отец, скажи ему, что Алексей изменил планы и поехал в Штаты, и вовсе решил бы, что он безнадежен. Хотя и она с выпиской тоже перемудрила. Она-то считала, что если отец сам найдет больничную выписку с хорошим диагнозом, он, наконец, в него поверит. Что если ему ее просто показать, то он, как всегда, будет считать, что его обманывают. Ну забыла она историю с дедом! Забыла!! А получилось все ужасно. Надо было видеть его полные ужаса и боли глаза, когда она зашла в комнату за своей «забытой» сумочкой! И голос, которым он тогда сказал: «Дай мне твою руку». Как он сжал ее, как задрожали его губы... Господи, не приведи пережить такое еще раз. Чего ей стоило с улыбкой освободить свою руку, заговорить о какой-то фигне и выйти из комнаты! Чего стоило Алексею потом полчаса стараться ее успокоить, когда она билась в настоящей истерике! Но отец, его глаза...

Конечно, реакция объяснима. Уже только в силу одной своей профессии он понимал, как легко выдается ложь за правду, как беспроблемно умалчивается важная информация, как свободно подтасовываются факты и, когда это необходимо, возникают нужные сенсационные документы. Его не зря считали одним из лучших специалистов по «промывке мозгов». Разумеется, отец догадывался, что Ксюша успела многому у него научиться.

Да, Ксюша могла понять, почему отец ей не верит. Она многое, очень многое хорошо понимала в отце. Одна вещь всегда сидела в ней занозой. Отец был добрым, справедливым, умным. Но он никогда не был ласковым. Никогда! Нет, он бывал ласков с мамой, с собакой, но не с ней. Правда, она в его глазах довольно часто читала чувства, похожие на нежность. Но если это и было так на самом деле, то эта нежность никогда и ни в чем не проявлялась. А ей так всегда хотелось, чтобы отец потрепал ее по голове. Ведь со своей собакой он это делал! Ксюша вспомнила, как однажды она, проревев полночи после того, как отец, придя с работы, лишь сухо ей кивнул, а с псом играл минут десять, решила собаку отравить. Это был первый случай, когда она реально осознала, что такое ревность. Но утром Фекла протиснулась в ее комнату, облизала лицо, радостно помахивая хвостом, и Ксюша поняла, что собака ни в чем не виновата, что именно собака с ней ласковее родителей и, по большому счету, она-то точно Ксюшу любит.

А сейчас, когда появился Алексей, она убедилась, что нежным с ней может быть и мужчина. Не раболепным, какими были все ее ухажеры, а именно нежным. Ну почему отец никогда не был ласковым?!

Ксюша заплакала. Ей стало так жалко себя! Всю жизнь она любила отца больше всех на свете, а он... И сейчас, когда все, казалось бы, могло быть так хорошо, — есть Алексей, она беременна, отец... Как ей хотелось дождаться того момента, когда отец возьмет на руки внука или внучку и улыбнется. Улыбнется так, как он никогда не улыбался ей. Но это же будет ее ребенок, и отец будет с ним ласковым и нежным. Значит, он будет ласковым и нежным с ее плотью и кровью — с ней.