Иное царство

— Майк! Вот и ты, — она употребила его имя неловко, словно заставляя себя.

— Вот и я.

Он поднялся по лестнице, тяжело дыша, изображая улыбку, которая с тем же успехом могла быть сальной усмешкой. Мышцы, заведующие улыбками, у него уже давно не использовались.

— И как раз вовремя. Я только что пришла. Проверяла, не ошиблась ли этажом, — она держалась робко, нервно и отводила глаза, пока говорила.

— Час поздний, — сказал он ворчливо, но мягко в последней попытке быть вежливым.

— Знаю, — она кивнула на закрытую дверь. — Можно мне войти?

Он пожал плечами. Что же, пусть так.

От беспорядка внутри ему стало тошно. Он включил слабую лампочку, отшвырнул ногой подушку и, подойдя к окну, открыл его. Секунду-две он смотрел вниз и вдаль на набитый людьми город, оранжевые уличные фонари, глаза машин. Где сейчас волки и где вирим, если они вообще тут, если его сознание не играет само с собой.

Покашливание. Он обернулся с виноватой улыбкой.

— Извини, задумался. Садись, пожалуйста. Выпьешь?

Она присела на краешек большого дивана. Он побрел к бутылке на комоде, но передумал, вздохнул и тоже сел. Ну вот, подумал он.

Молоденькая. Она выглядела до жалости молоденькой в своем городском костюме — блестящие туфли, тугие брючки, модная курточка и «дипломат», черт подери! Лежит поперек коленей, будто секретное оружие. Она, что, работала до этого-то часа?

Черные густые волосы, чуть касающиеся плеч. Большие глаза, темные, под бровями, которые были бы много шире и гуще, если бы она их не выщипывала. Круглое курносое лицо, умело накрашенные губы. Нет, не деловая женщина, скорее, деловой ребенок Он попытался вспомнить, какой она была тогда. Смутно вспомнились белые изгибы тела, мягкость. Груди, скорее крупные. Он положил между ними голову, некоторое время испытывая почти безмятежность.

А она разговаривала с ним.

— …я вовсе к этому не привыкла, а ты не позвонил, и вообще. Ну, я и подумала, что…

— Почему ты ушла ночью?

Она замялась. Ему показалось, что она покраснела, но свет был слабым.

— Ты был пьян. Болтал всякую чепуху, о деревьях, гоблинах и котах. А потом начал бормотать непонятно что, будто на иностранном языке. Я подумала: по-гэльски, или еще как. Я подумала, что прыгнула в постель к психу.

Против воли он улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ.

— И мы?..

— Нет. Ты был слишком пьян. Но как-то даже мило. Все время извинялся.

— Ах, так.

Тишина, если не считать городского шума. Внезапно ему захотелось, чтобы эта девушка осталась с ним скоротать ночь. Но предстояло еще одно унижение.

— Я забыл, как тебя зовут.

Глаза было вспыхнули. Гневно. Он подумал, что она встанет и уйдет, но она ответила спокойно:

— Клэр.

Он кивнул.

— Я записала его. И мой телефонный номер. Оставила листок у кровати.

— Почему ты вернулась? — спросил он без обиняков, слишком устав, чтобы ходить вокруг да около.

— Не знаю. Наверное, проверить, сумасшедший ли ты или все-таки нет.

Они обменялись взглядом. Два чужих друг другу человека, стыдящиеся мимолетной близости. Но как ни странно, это породило в комнате ощущение товарищества.

— Так как насчет выпить? — спросил Майкл, словно предлагая перемирие.

Она покачала головой.

— А вот кофе я выпью, — в первый раз «дипломат» соскользнул с ее колен.

Ей было двадцать. Интонации указывали на престижное учебное заведение, от нее веяло дорогими духами. Он не мешал ей говорить, остро чувствуя, насколько непрезентабельно выглядит сам, надеясь, что она не заметит пустую бутылку, оттягивающую карман его пиджака, складку живота над поясом. Тщеславие, подумал он с иронией, забавная штука.

Было уже поздно, и город погрузился в свой краткий сон. Веки у него слипались от усталости, и вдруг он сообразил, что больше не воспринимает ее слова. Только приятный культурный голос, отгоняющий безмолвие. Он готов был сидеть вот так и бороться со сном всю ночь, лишь бы голос не умолкал. Пока она говорит и элегантно благоухает, лес не проникнет в комнату, и призраки не вырвутся из памяти, где их место.

Но она наконец умолкла и сидела, балансируя на колене пустой чашкой, будто в королевской гостиной. Другая рука опустилась на «дипломат», словно касаясь талисмана.

— Утром мне надо на работу.

— Мне тоже.

Наступила пауза, исполненная безмолвного общения.

— Мне надо встать рано.

— У меня есть будильник. Работает почти без сбоев.

Новая пауза. Темные глаза впивались в него. Внезапно ему стало ясно, что по-своему она страшится одинокой ночи не меньше, чем он. Однако он сохранял внешнее безразличие, убежденный, что переступил границу, нарушил обоюдный уговор избегать серьезности.

Внезапно она улыбнулась — широкой великодушной улыбкой.

— Обещай, что не будешь болтать во сне по-гэльски!

— Обещаю.

Теперь он не был ни слишком пьян, ни переутомлен. Они были бережны, нежны, старательно избегали всего, что могло бы неприятно задеть. Земля пребывала почти в полной неподвижности. А потом он положил голову между ее грудями и наслаждался ощущением рук, обнимающих его. Никакая глушь не заставила ее исхудать, никакие раны не покрыли рубцами ее кожу, и он прильнул к ее спелой плоти, словно мог укрыться в ней, а снаружи черное небо отступало перед зарей, а среди затененных улиц внизу в сумрачных закоулках несли свою стражу обитатели леса.

Словно бы очень долго он парил в какой-то неопределенности, в каком-то Неведомом Краю среди кружения знакомых и незнакомых лиц. Котт… но она изменилась — стала полненькой и широкоглазой. И его дедушка — старый Пат. И Роза. Она плакала.

Майкл, забери меня отсюда. Забери меня домой.

Домой.

Черной стеной встал Всадник, заслоняя ее. Он был огромен и черен, как беззвездная ночь. Он рос и рос — достиг высоты холма и превратился в замок с толстыми стенами на гранитном утесе. Полуразрушенный. На такой неимоверной высоте, что тучи завивались вокруг его парапетов, и капли сырости покрывали его, точно капли пота. У его колен поднимались деревья, могучие, старые, переплетенные, точно проволочная ограда. Корни они запустили глубоко в почву и каменные породы под ней. Их слившиеся воедино кроны казались ковром, сотканным, чтобы по нему ступали великаны; из-под них доносился вой волков, которые тысячами размножались там и убивали.

Он с криком открыл глаза. Котт крепко обняла его и зашептала:

— Все хорошо, милый, все хорошо.

Был день. В воздухе едко пахло дымом костров, где-то негромко причитали женщины. Люди вокруг приглушенно переговаривались.

— Меркади… — просипел он. В горле у него пересохло.

— Я тут, любезнейший! — и дьявольское лицо ухмыльнулось на расстоянии фута от его собственного.

Майкл закрыл глаза, и тепло Котт обволокло его. Голос Рингбона совсем рядом. Разные шумы. Он открыл глаза и поглядел в лицо Котт.

— Они уходят, так? Возвращаются на север?

Она кивнула. Позади нее маячила массивная фигура с клыкастым ртом.

— Эта часть леса не для человеческого племени, — сказал Двармо. — И потери их велики.

— И станут еще больше, прежде чем они пробьются назад в Человеческие леса, — подмигнул Меркади. Майкл еле удержался, чтобы не ударить его, но ограничился тем, что сел прямо. Рана в бедре была точно раскаленный докрасна гвоздь, который пригвождал его к земле; боль пронзала его тело повсюду. Сбоку лежал Ульфберт.

Повернув голову, он увидел погребальный костер, который оставалось только поджечь. Рядом черный бугор — сваленные в кучу вражеские трупы. Видимо, сотни и сотни. Жалкие остатки людей Рингбона собирали убогие пожитки. Женщины в кровавых порезах (знак скорби) с опухшими красными глазами, мужчины, будто двигающиеся мертвецы. У некоторых из ран все еще сочилась кровь. Уцелело их десятка два, не больше, а тех, кто еще держался на ногах, Майкл насчитал менее десятка. В середине лагеря стояли две лошади. Бока у них были искусаны, но они остались живы.