Иное царство

Майкл неловко переступил с ноги на ногу.

— Это уж не моя вина.

Он чувствовал, что дед — да и Муллан тоже — ждет, что он скажет что-нибудь, откроет ему какую-то тайну. Он упрямо разглядывал землю. Дед заполнил паузу, раскурив трубку, и сизый дымок колеблющейся струйкой потянулся в просветы листвы.

— Костяк Феев. У нас в семье все высокие.

— И всегда были лошадниками, — добавил Муллан.

— Да, и это тоже. На ферме до пятнадцати лошадей бывало. Упряжные, тяжеловозы. И еще морган, с подлым норовом вороной. Четырех мы отправили на войну. И больше их не видели. Зазря пропали.

Муллан плотно сжал губы, и Майкл не усомнился, что трубка прячет резкую отповедь. Но старик кашлянул и сказал:

— Пока коров напоить. Пьют теперь как губки.

Пат кивнул.

— Так ты будешь посматривать? — спросил он Майкла.

— Конечно.

— Вот и хорошо. Надо бы пристрелить подлюгу до зимы. А то он оголодает, если останется тут, и не успеем оглянуться, как пойдут пропадать ягнята.

С одобрения деда Майкл начал учиться стрелять из дробовика, осваивая принципы осторожности, меткости и чистки. В доме их было три. Два одинаковых двенадцатого калибра, а третий старый с резным прикладом, легкий, словно игрушечный. Русского производства, приклад и ложе глянцевито блестели от возраста и воска. Отец Пата купил его на ярмарке еще до рождения сына и вырезал на прикладе красивыми буквами «Майкл Фей, Боллинеслоу, 1899».

— Ты еще мальчишка, — сказал Пат, — но голова у тебя хорошо привинчена. А раз на нем твое имя, имя моего отца, так ты и должен его получить. Но если будешь стрелять около дома или около скотины, я его отберу. Понял, Майкл?

И Майкл кивнул. Глаза у него сияли.

Теперь можно было не бояться волков. С дробовиком в руках он от них одни клочья оставит.

На западном берегу реки он соорудил шалаш к югу от моста: ему казалось, что именно там творится самое странное и больше всего следов. Шалаш был примитивный — три стенки, накрытые слоем папоротников в фут толщиной. Майкл закопал череп волка-оборотня перед открытой стороной и соорудил над ним очаг из речных камней. Он надеялся, что огонь удержит его там, хотя иногда он ему снился: рычащий, костлявый, высохший, остатки десен оттянуты от почерневших клыков.

Он наблюдал и ждал, увидел, как сентябрь добавился к году и окрасил листья, чувствовал, как ветер набирает силу среди древесных вершин. С дробовиком в руках он ежедневно проверял капканы Муллана. Ягдташ хлопал его по боку, но лесное зверье не попадалось, как он ни маскировал их, в каких бы местах ни ставил. В конце концов он унес капканы, и лес вновь стал чистым и нетронутым. Над его горизонтом черной тучей маячила школа.

Вечера становились все короче, посвист ветра и шепоты деревьев наводили жуть. Один раз он услышал, как кто-то пел в глубине леса голосом прелестным, как летние трели дрозда, но он почувствовал, что волосы у него на затылке встают дыбом. Голос пел старую, старую песню, превращая ее в причитания, в плач по умершим мечтам.

Быть может, это был голос баньши, и в семью придет смерть. Но ведь смерть уже была, сказал он себе. И, может быть, их было две.

Одно он знал: лес обладал жизнью, восприятием. Он помнил и следил. Входя в него, Майкл всякий раз ощущал устремленные ему в спину глаза. Не враждебные, но настороженные, оценивающие. Словно его взвешивали на весах. Но для чего? Ответа он не находил.

8

В тот вечер, когда вновь появилась девушка, которую звали Котт, он сидел перед шалашом, у его ног весело потрескивал огонь, а он пробовал изготовлять разное оружие. В книге, которую Рейчел взяла для него из библиотеки, были картинки пещерных людей, закутанных в шкуры, держащих копья и странного вида топоры, кремневые ножи и скребки. Кроманьонский человек, самый высокий из доисторических людей, который примерно шестьдесят тысяч лет назад двигался на север следом за отступающими ледниками. Майкл пытался привязать к ореховой палке осколок камня — кремней в этом краю не было. Он стер пальцы чуть не до крови. Веревка оказалась недостаточно крепкой, и он сердито охнул, когда каменный наконечник снова сдвинулся.

А когда поднял голову, по ту сторону очага стояла Котт и смотрела на него.

У него екнуло сердце, и одна рука легла на дробовик, который он всегда брал с собой сюда. Она с улыбкой приподняла бровь и без приглашения села напротив него. Даже в эту холодную осеннюю погоду на ней был тот же белый балахон. И он заметил, что тепло огня ей приятно — сколько-то человеческого в ней есть! Он отложил копье и порылся в ягдташе.

— Ты голодна?

Она кивнула.

Яблоко, расплющенный бутерброд с ветчиной и остатки чая в термосе.

Она жадно набросилась на еду, запивая чаем прямо из фляжки. Локти у нее были в крови, заметил Майкл, и его разобрала досада, словно у нее отняли частицу прелести. И, сказать правду, от нее пахло. Не цветками дрока на этот раз, но ею самой. Запах без названия, одновременно отталкивающий и волнующий.

Пошел дождь — капли стучали по поредевшему своду листвы и падали им на головы. Надвигался вечер, тучи гуще заволакивали небо. Майкл подбросил в огонь еще сук, взметнув искры, и залез в шалаш. Котт поглядела на небо с какой-то покорностью. Она показалась ему усталой, и он только теперь заметил, что лицо у нее грязное, а на балахон налипла глина.

Дождь припустил сильнее, капли шипели на раскаленных углях.

— Забирайся сюда, — сказал ей Майкл. Уже ее волосы намокли и прилипли к вискам.

— Я люблю дождь, — и улыбка. — А еще лучше бы — буря с громом.

Она вдруг стала так похожа на Розу, что Майкл одернул себя.

Хлынул ливень. По опавшей листве побежали ручейки, промывая русла в обнаженной глине, лес наполнился шумом струй, хлещущих по стволам. Капли начали просачиваться сквозь кровлю шалаша, но Майкл не раз пережидал в нем ливни и посильнее, он знал, что кровля выдержит. Пол был застелен старым одеялом. Он встряхнул его и позвал Котт.

— Иди же! Не то простудишься насмерть.

Откинув голову, она ловила ртом дождевые капли и даже высунула язык. Теперь она оглянулась на Майкла, пожала плечами и забралась в шалаш.

Там вдруг стало очень тесно. Она промокла насквозь. И почему ей нравится быть мокрой? Он ощущал ее тепло, с ее обнаженных рук уже поднимался пар. Темный сосок, казалось, вот-вот проткнет мокрую ткань. Она прижалась к нему, и он завернул затхлое одеяло вокруг них обоих, мучаясь от страха, опьяненный ее близостью. Его одежда сразу отсырела. От ее волос пахло землей, дождем и снова чуточку цветками дрока, совсем по-летнему, как запах скошенной травы. Он поцеловал ее мокрый висок, почувствовал, как под его губами затрепетало веко. Ее рука скользнула ему под куртку, ладонь забралась под джемпер и ледышкой прильнула к ребрам. Пальцы у нее застыли, хотя все тело было теплым, исходящим паром и запахами.

Она уже спала.

— Котт? (Шепотом).

Никакого ответа.

Так значит, и феи спят. Он откинулся на стенку шалаша, услышал зловещее поскрипывание и уставился на огонь, сражающийся с дождем. Котт остыла, ее кожа пошла пупырышками, и он притянул ее к себе на колени, крепко прижал к собственному теплому телу и закутал своей курткой.

«Я влюблен», — подумал он и тихонько засмеялся дождю и пустому лесу.