Лодыгин

(В 1867 году Аляска была продана США за 7,2 миллиона долларов — примерно 11 миллионов рублей, а вскоре здесь нашли огромные запасы золота.)

Радетелем блага земли Русской выступает в книжках Дмитрий Михайлович. «Мыльное дело у нас производится без точных правил… а с помощью нескольких знаний в химии я нашел такие правила, по которым сам варю разные мыла, и тем кормлюся», — с простодушной гордостью признается он.

«А поташ у нас весьма оскудевает и весьма дорог за недостатком мастеров и за незнанием, как бы его попросту делать», — скорбит он в другом месте книги.

«У нас производится без точных правил», «у нас весьма оскудевает»… У нас, у нас…

Все Отечество таким людям — родной дом, за который они в ответе. Ведь проще всего охаять, перстом указать на то, что и где плохо в твоем государстве, — это и враги не преминут заметить и позлорадствовать, а вот объяснить, как это плохое исправить на хорошее, могут только истые сыны Отечества.

Но на первый взгляд тревога старого ученого за положение с мылом и поташом в России кажется малоосновательной. В XVI–XVIII веках поташ стоял одним на первых среди главных предметов международной русской торговли, а мыло варили почти в каждой русской избе.

Да иначе в России и быть не могло — во всем мире единственно у русских в каждом крестьянском, даже самом бедном, дворе была баня, топилась или по-черному, или по-белому (мылись иногда и прямо внутри огромных, с пол-избы, русских печей). При княгине Ольге называлась баня «истопкой», «мовницей», позже — «мыльней», а в эпоху Дмитрия Михайловича Лодыгина уже баней. В богатых хоромах были портомойни (прачечные). Размещались они обычно на втором этаже, а грязная вода по канализации уходила вниз.

И. Ф. Кильбергер еще в 1674 году в книге «Краткое известие о русской торговле» сообщал, что на Руси «мыло делается разного рода и в великом множестве». И действительно, в Москве на Варварке (теперь улица Разина) целый мыльный ряд бойко торговал мылом «грецким», «халянским и индейским», «нижегородским белым», зеленым да самым дешевым — серым. Люди стали покупать готовое и перестали варить свое. Это ведь, казалось бы, хорошо. С чего бы волноваться старому химику? Ан нет, были у него для тревоги причины: фальсифицировали мыло проходимцы, добавляли в дешевое мыло и глину, и жидкое стекло. Вот и учит в своей книжке Дмитрий Михайлович правильному способу варить мыло: и личное, и хозяйственное, и вновь изобретенное — дегтярное, «пользительное для здоровья» всякого человека.

«У бабы скопится золы четверика два или сырцу фунтов пяток, как бы она, взявши накопленную золу, примешала бы к ней запасной извести — с четвертую против золы долю…»

Выбрасывая золу, как испокон века делает каждый крестьянин, мы бесценного сокровища себя сами лишаем — вот мысль автора. Тем более что во времена Александра Невского в Новгороде предприимчивые купцы золу продавали наряду с медом, воском, дегтем как сырье для поташа и мыла.

Ведь поташ — белый зернистый порошок (калиевая соль угольной кислоты) — мы долгие века из золы получали (позже лишь нашли другой способ — из хлористого калия). Без поташа ни стекла, ни мыла не добыть, ни ткани не окрасить. И был он так всему миру нужен, что ради поташа, в погоне за легкой наживой, промышленники и купцы, особенно иностранные, которым леса наши вековые корабельные государи-императоры на откуп давали, предавали их огню. Даже бортевые деревья, где пчелы роились, не жалели. Но только после того, как от знаменитой Белгородской засечной линии, закрывавшей век назад кочевым разбойникам путь на Москву, осталось одно воспоминание, схватились за голову государственные мужи и строжайший указ издали о запрете рубить леса в лесостепи под страхом «ссылки на вечную каторжную работу».

Вот и предлагал Дмитрий Михайлович, видя беду неминучую русскому лесу, поташ по домам готовить, «когда бабы печи свои заготове топят…».

И как ни кажется наивным предложение старого химика, резон в нем есть — сколько на Руси печей-то топилось, сколько золы выбрасывалось всуе! Собирать бы ее да на заводы поташные, каких много можно открыть, доставлять. Тогда не надо было бы и леса сводить… Только кто бы этим занялся в громадной и необъятной Российской империи, которой на рачительных правителей не очень-то везло? Так и остались планы Лодыгина прожектами наивного чудака.

Самому Дмитрию Михайловичу, наверное, казалось, что он все предусмотрел для того, чтоб к его предложениям отнеслись всерьез и дело бы сдвинулось: труд свой посвятил он богатейшему заводчику, известному покровительством наукам и искусствам, Никите Акинфиевичу Демидову, и счел себя при этом тонким дипломатом и большим хитрюгой. Но легко можно представить себе реакцию практичного, хваткого заводчика на книгу, в которой автор, без утайки раскрыв все свои секреты и подробнейшим образом растолковав, как получить то, а как это, в конце простодушно обращается к читателям: «А кому угодно отдать мне человека в научение… охотно приемлю за недорогую плату…»

Зачем в ученики идти, коли по готовым рецептам всяк сам научится? Стариковского наивного лукавства только и хватило, что на посвящение книги богатею, впрочем, безрезультатного: через два года печальник о земле Русской умер… Зато книжка его определенную роль сыграла — ее читали, переписывали, а рецепты совершенствовали.

…Вместе с изобретательской жилкой и склонностью к научной деятельности Дмитрий и Василий Михайловичи передали своему далекому потомку, пришедшему на землю почти через сто лет после них, и бесхитростное прямодушие, и сердечную доверчивость, житейскую непрактичность, и горячую заботу о судьбе Отечества, и редкостную честность.

Впрочем, это последнее качество было, видно, фамильным для всех тамбовских Лодыгиных, судя по дошедшим до нас документам. Но вот что отличительно: не замечалось в них склонности к изобретательству, к занятиям физикой и химией, а жили они обычной жизнью средних помещиков в деревеньках Тамбовской губернии, отдаленной от старой столицы России — Москвы неделей конного пути, а по хорошей дороге — четырьмя днями.

Лодыгины тамбовские вели свою малую скромную родословную от неприметного Василия, у которого было четыре сына: Яков, Артемий, Иван да Гаврила. Артемий — тот самый, что был воеводой Воронежа, а Гаврила — в Перми, Галиче. От Гаврилы остались два сына — бездетный Кондратий да Увар, от которого родились Иван да Матвей. У Матвея — Андрей, у Андрея — Иван, у Ивана — Николай. Прапорщик Наваринского полка Николай Лодыгин — прадед изобретателя. Потом идет еще один Иван — майор, дед. И наконец, снова Николай — поручик, отец. Невелики чины, да ведь служили в те времена, до «вольностей» Екатерины II, «за честь», как говорили, а не за чин: жалованье офицеров было скромное. Потому кормились в армии со своего имения, откуда присылалась сумма денег, смотря по достатку. Поскольку капиталов службой не наживешь, то приобретенное предками с каждым поколением скудело. (Иногда служба уносила все имение — на покрытие карточных долгов, кутежи и амуры.) Но Лодыгины, начиная с прадеда Николая, на службе не задерживаются — рано уходят в отставку. Прадед — в 20 лет и постоянно живет в сельце Никольском Липецкого уезда, судя по документам, никуда не выезжая. Какая-то тайна окутывает личность прадеда.

Внешности прапорщик Николай Лодыгин был примечательной: русоголовый, с карими глазами на белокожем лице, нос прямой, росту среднего — 2 аршина 6 вершков, то есть 169 сантиметров, а лет ему от роду 20. Эти приметы указаны в своеобразном паспорте екатерининского времени — подорожной. Выдана она ему 10 августа (по старому стилю) 1767 года, когда он «поездом» отправлялся из Петербурга в Дмитров. А родовое имение числилось за ним одно — сельцо Ермолино в Дмитровском уезде Московской губернии, — еще из рук, должно быть, Ивана IV полученное его предками.

Подорожные начинались магическими для станционных смотрителей словами: «…по указу ее величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны…»