В поисках апполона.

Я послушно посмотрел вдоль руки и действительно увидел седловину. Но она была весьма, весьма далеко от нас…

— Мы сейчас сходим туда, куда я вам обещал, — продолжал между тем Крепс. — Мне профилактический осмотр нужно сделать. Там несколько необычная форма Аполлониуса. Разновидностей много. А потом пройдем вот там и на седловинке поищем гусениц махаона. Хотя гарантировать не могу, что они там окажутся. Вот таким путем пойдем, смотрите.

Я внимательно следил за его указующей рукой, но, честно говоря, сомневался, что указанный им маршрут мы успеем сегодня пройти. Путь по горам совсем не то, что по равнине, и расстояния здесь имеют несколько другую протяженность, а времени оставалось не так уж много, да ведь и силы человеческие тоже имеют предел. Я-то ладно, я привычный, а вот ему с его комплекцией да еще и на голодный желудок… Но ценно уже благое желание. И потом я вообще воспринимал явление Крепса как нечто не вполне объяснимое. Так что… В конце концов я запомню маршрут и когда приеду один… У меня на душе потеплело, когда я представил, что все-таки окажусь когда-нибудь здесь один. Не каждый же раз ходить на веревочке!

Он бережно убрал гусениц в банку, а банку в мешок, и мы пошли. Когда вышли из-под сени ветвей, он остановился и показал мне на сравнительно недалекое плоскогорье:

— Это место мы с сыном назвали «Парнас». Там махаонов много. Но не сейчас. Сейчас поздно. Там уже все отлетали. Это от времени года зависит. Мы в начале мая на «Парнас» ходим, там Аполлониусов нет, но Мнемозины бывают и махаоны. Потом туда, где мы с вами встретились. А еще позже — куда мы с вами идем. Сын ведь по парусникам специализируется, ему все тонкости надо знать. Ну пойдемте, а то времени у нас мало. Не отставайте.

И он зашагал в гору, но продолжал говорить почти без умолку, лишь с трудом переводя дыхание и не оглядываясь. Даже голос его приобрел чуть-чуть другую окраску, когда он вспомнил первый раз о сыне, и теперь именно эта тема была главной в его непрекращающемся монологе.

— Он университет закончил, а сейчас диссертацию пишет. В Чехословакии был недавно на симпозиуме. Что вы, его уже знают за рубежом! Дипломная работа достигает уровня диссертации… Уфф. Но, знаете, не приспособлен к жизни, совсем не приспособлен. И жена его такая же. Я удивляюсь, как они вообще живут. Шефство над ними обоими брать приходится.

Только на миг Роман Янович передохнул, остановился, достал и проглотил какую-то таблетку. И продолжал:

— А он, знаете, испугался, когда вас увидел. Боялся, что вам негде устроиться и вы к нам будете проситься. Мы вообще-то гостей летом принимаем постоянно, но тут недавно очень большой наплыв был. Жена очень устала. Кирилюк, мало того что сам жил, еще и гостей принимал десятками. Вы, значит, Кирилюка не знаете? Уфф, передохнем минуту, очень крутой подъем, тут, главное, торопиться не надо. А вы писатель, кто вас знает, может, вы тоже гостей десятками принимать будете..

— Да что вы, — вставил я наконец. — Мне и в голову не приходило.

— Да, я теперь понял, но ведь пуганая ворона и куста боится.

Он усмехнулся в первый раз, и усмешка была какая-то кривая. Видно было, что приказывать для него гораздо более естественно, чем смеяться.

Мы стояли, и я осматривался. Этот склон был тоже великолепный и совсем не такой, как прежний. Крепс заметил мой интерес:

— Вон, посмотрите, какие очаровательные цветы. Это генциана. Сфотографируйте обязательно. И для меня тоже. Потом слайд пришлете. А это рута. Видели руту когда-нибудь? Я, когда первый раз увидел, удивился: совсем другой ее себе представлял. Червона рута. А тут она желтая. Для меня тоже кадрик сделайте. Только пришлите потом слайд, не забудьте! Вот, еще с этой стороны. Солнце-то ведь оттуда. А теперь генциану.

Генциана — очаровательные колокольчики удлиненной формы с фиолетово-синими лепестками, постепенно светлеющими к середине глубокой прекрасной чаши, а рядом желтели цветы руты, и прямо-таки ослепительно пламенел зверобой. В глубине генцианы мне терпеливо позировал пчеложук. Красный с черным.

— Ну пошли. Догоняйте. Тут где-то тропинка должна быть, ищите. Смотрите рядом с арчой. Это кабаны протоптали. И мы с сыном. Пастухи сюда не ходят — круто. И слава богу. Когда скот пасут — хуже нет. Они ведь меры не знают. Нужно менять пастбища, а они повадятся на одном месте, и давай. А сыну, знаете, что-то не везет с Мнемозинами…

Он продолжал говорить, даже не оборачиваясь, не интересуясь моей реакцией, а я, начав привыкать к своему положению, осматривался со все растущим интересом и, когда встречал какой-нибудь интересный цветок, травинку, а то и жука, быстро фотографировал, благо что кольца были постоянно навинчены. Крепс хотя и говорил почти не умолкая, однако все замечал и вдруг, прервав свой монолог, оглянулся, когда я в очередной раз что-то фотографировал, и, как всегда громко, сказал:

— Зачем вы столько фотографируете? Слайдами собираетесь спекулировать?

Я оторопел от неожиданности, а он смотрел на меня и ждал ответа.

— Что значит спекулировать? — нашелся я наконец, не в силах даже осознать, что он имел в виду.

Крепс понял, вероятно, что хватил через край, и в первый раз я услышал в его голосе легкий оттенок извинительности:

— Да сейчас многие спекулируют. Кто чем. Вот я и говорю…

Я не успел ничего сказать в оправдание современного человечества, да ведь Крепсу это и не нужно было. Тяжело дыша, он поднимался в гору безостановочно и, не умолкая, а только переводя дыхание, продолжал развивать новую тему.

— Кто чем спекулирует! И бабочек за деньги продают. Вот их и становится все меньше и меньше… Опп!

Он внезапно выпрямился, взмахнул своей могучей рукой, в которой крепко держал белый кисейный сачок диаметром по крайней мере в полметра, насаженный на палку не менее двух метров длиной, и я увидел, что первый же встреченный нами Аполлониус исчез в бездонной кисее. Крепс спокойно остановился, вытащил из боковой сумки бумажный пакетик, развернул его, потом достал из сачка великолепную бабочку, казавшуюся совсем маленькой в его бурой обветренной ручище, сжал, очевидно, мохнатое тельце так, что «дух» Аполлониуса тотчас рассеялся в безоблачном небе, аккуратно уложил трупик в пакет, пакет убрал в коробочку, коробочку — в сумку и огляделся в поисках новых жертв. Негодование мое, естественно, достигло предела, но в то же самое время рос во мне неудержимый интерес к странному этому человеку. Откуда он взялся такой? Явное противоречие было во всем его облике и в том, что он говорил, и в поступках его, и в реакции на мои слова… И в конце-то концов разве имею я какое-то право…

— Роман Янович, — начал я, — а вы… ваша профессия… Вы тоже энтомолог?

Гигант вздохнул, с каким-то оттенком печали посмотрел на меня, потом повернулся, зашагал дальше в гору и наконец сказал:

— Нет, я по специальности химик. Сейчас на пенсию вышел. А вообще — химия… А до этого лесоводом был. Так уж судьба сложилась, что… О-опп!

Он опять махнул сачком, но промазал и тотчас, оправдываясь, оглянулся на меня:

— Далеко летел. Ничего не сделаешь. Тут круто, можно было сорваться. Но ничего, мы дальше. Дальше больше будет. Видите, здесь есть еще Аполлониусы, а там уже нет. Они постепенно выводятся. Сначала там, а теперь здесь, как я вам говорил.

«Ну-ну, — подумал я, — посмотрим. Если так дальше пойдет, то и здесь вы всех переловите».

Мы выбрались из чащи кустарников и арчи и стояли на открытом склоне с высокой — до пояса и выше — травой. В отличие от Склона Максимова здесь было меньше соцветий дикого лука, но зато произрастали какие-то высокие злаки, похожие на рожь, уже созревшие и высохшие добела, и этот участок склона напоминал русское поле, только с довольно ощутимым наклоном. Удивительно красивым. И видно было вдалеке и чуть внизу Склон Максимова, а с другой стороны на горизонте вздымались в дымке снежные пики. Летало очень много боярышниц, а кое-где по склону, кажется, планировали и Аполлониусы, хотя сейчас мне не хотелось, чтобы они приближались к нам. Впереди и выше «рожь» кончалась, там начиналось очень соблазнительное разнотравье, и громоздились живописные камни, и кое-где густо зеленели деревца арчи, сквозила легкая желтоватая пена ферулы. Моя досада почти совсем улеглась, и хотя я по-прежнему вздыхал о Дремучей Поляне, мне все больше и больше нравился этот склон.