Страница 79 из 223
В эту минуту по залу шантана пронесся гомон и все головы живо повернулись к входной двери.
4
На пороге стояла особа в черной маске. Это была первая маска, прибывшая на анонсированный сегодня бал–маскарад. И она произвела фурор.
Тем паче, что личность, скрытая под этой маской, была хорошо известна всему Киеву и ее тотчас же узнали и все гости «Аполло».
На пороге в маске стоял стройный матросик — бескозырка набекрень, тельняшка под синей матроской, широченные черные брюки–клеш. Даже никогда не видев этого элегантного матросика и совершенно не зная, кто же он такой, каждый наблюдательный глаз определил бы сразу: это же вовсе не юноша, а… девушка. И девушка необыкновенной красоты! Стройные ноги угадывались под раструбами клешей, бедра были очерчены линиями самой Венеры, из–под бескозырки с георгиевской ленточкой «Варяг» выбивались роскошные длинные косы цвета спелой пшеницы. Змеи кос были небрежно, как–то вызывающе, переброшены через плечи на грудь.
— Каракута… Каракута… — прокатилось шепотом от столика к столику.
Да, это, пускай и в маске, была Поля Каракута, дражайшая племянница безногого ростовщика Шпульки, трагическая девушка с Шулявки, с недавних пор — будущая Жанна д’Арк в гвардии лидера анархистов Барона.
В зале стало тихо, словно в церкви перед причастием, — не звенели бокалы, оборвались разговоры, умолк на полуслове и конферансье, начавший было объявлять «очередной номер нашей программы кабаре». А Поля Каракута, слегка покачивая бедрами, прошла через средний проход между столиками до самого буфета. Восемь юношей в одежде разнообразной и живописной: в смокингах, студенческих тужурках, френчах, черных косоворотках, в сапогах, желтых крагах или штиблетах под штрипки узких, в «дудочку» панталон — прошли следом за нею. Правая рука каждого демонстративно покоилась на правом кармане. Это была личная охрана Поли–Жанны Каракуты–д’Арк.
Свободных столиков не было.
Панну Софию Галечко прохватила дрожь, с ног до головы.
Езус–Мария! Да ведь это же снизошла с небес ее мечта! Хорунжесса Галечко вскочила на ноги, щелкнула каблуками, вытянулась:
— Прошу!
Поля Каракута глянула из прорези маски на вытянувшуюся перед ней девушку в военной форме. А, это же та…из Центральной рады! Слышала о ней, видела издали, но вблизи сталкиваться не приходилось.
Поля села на предложенный ей стул.
Восемь телохранителей немедленно расположились поблизости: перепуганная администрация уже тащила для них столики и приставные стулья. В зале, конечно, полно офицеров — доблестных блюстителей порядка и законности в республике, но ведь то в республике, а тут, в зале шантана, если бы что случилось, на их доблесть рассчитывать не приходится! Ночным налетчикам лучше угодить — это уж можете быть уверены…
Минутку–две девушки — обе отреклись от своего пола, обе в мужской одежде — разглядывали друг друга молча. София — завороженно, потрясенная желаниями: сама Каракута! Как она очаровательна! А сколько пикантности!.. Поля — настороженно: может, перед ней новая полюбовница этого распроклятого Сёмки?
— Прошу вас, я так рада познакомиться с… товарищем… пролепетала Галечко, запинаясь от волнения. — Видит бог!
— Взаимно! — кивнула Каракута.
Тере–щенок буркнул своим дармоедам–декадентам:
— Клянусь Вельзевулом! Они как два демона: черный демон и демон белый…
Рыжая Зизи — она уже возвратилась из дамского туалета — ревниво ущипнула его под столом.
Но в зале все еще царило оцепенение, и встревоженная администрация поторопилась вытолкнуть на эстраду Пьеро.
Пьеро был с бокалом шампанского в руке. Он поднял бокал и музыкальное сопровождение заиграло реквием.
Под такой неожиданный аккомпанемент — тоже декадентскую затею — Пьеро начал:
Поднимая бокал, он свой тост напевал:
«За милых женщин, прелестных женщин,
Улыбкой страсти чарующих нас…»
Мистер Багге — его стул почти касался стула Поли Каракуты — поднял свой бокал с бордо и мило улыбнулся черной маске и золотым косам:
— За милых женщин… прекрасная маска!
Глазки его томно щурились.
— Иди ты знаешь куда?.. — процедила сквозь зубы милая женщина.
Мистер Багге прекрасно понимал русский язык и был до некоторой степени осведомлен в уличном диалекте. Он поторопился отодвинуться.
Пьеро поднял бокал еще выше:
«За милых женщин, чудесных женщин,
Любивших нас хотя бы раз…»
София Галечко тоже подняла свою рюмку с ликером.
— За милых женщин, — улыбнулась она Поле, и это были, пожалуй, первые слова в ее жизни, которые она произнесла на ненавистном ей русском языке.
Полины полные губы под кромкой черной маски вздрогнули, она тоже улыбнулась: эта девушка из Центральной рады начинала ей нравиться хотя бы уже тем, что была не такая, как все, а скорее такая, как она сама.
— Но мне ведь нечего выпить!..
Впрочем, официантка уже несла поднос — на выбор: коньяк, шампанское, калинкинская «фиалка».
Поля взяла коньяк и «фиалку».
Пьеро закончил, в зале раздалось несколько жидких хлопков.
В эту минуту произошел первый скандал.
В огромном, с хорошей акустикой зале шантана вдруг раздались громкие рыдания.
Это поручик Петров, упав головой на стол, рыдал навзрыд.
Кое–кто вскочил, от столиков оборачивались, ища глазами — кто там и почему, другие оставались совершенно равнодушными, презрительно кривя губы: подумаешь, диковинка! Перепился какой–то земгусарик и теперь скандалит! Выбросить его немедленно отсюда прочь! Где вышибала? Куда смотрит дирекция?
Александр Драгомирецкий суетился возле своего напарника, он был шокирован:
— Петров! Чего ты? Тшш! Замолчи! Как тебе не стыдно? Такой скандал!.. Немедленно замолчи, слышишь! А то я тебя на гауптвахту!
В конце концов он подхватил Петрова под руки и при помощи нескольких официанток во фраках и панталончиках потащил его к выходу из зала. Алексашке было дьявольски стыдно: еще подумают, что это его приятель! Такая компрометация!..
Он вытолкал напарника за дверь, швырнул его в гардеробе на руки официанткам, а сам поскорее возвратился в зал, на свое место, возмущенно пожимая плечами, строя брезгливые гримасы. Нужно было создать впечатление, что он только проявил героизм и просто вышвырнул за дверь какого–то, конечно совершенно неизвестного ему, хулигана.
Петров плакал в уголке гардеробной, на куче калош и дамских ботиков, и официантки брызгали на него одеколоном.
Петров и в самом деле выпил больше, чем следует, но не от перепоя надломили его рыдания. Пьеро с его глупой песенкой был последней каплей: «…любивших нас хотя бы раз…» А вот его, Петрова, еще не любила ни разу ни одна женщина, и он… вообще боялся к ним, женщинам, подойти.
Но дело было вовсе и не в женской любви — бог уж с нею. Просто заела тоска. И неизвестно почему. Этакая мировая скорбь. Нy разве это жизнь? С гимназической парты на фронт. Два года на позициях — за веру, царя и отечество. Вши, кровь, смерть — пулеметы, «чемоданы», немецкие «берты»… Ранение, контузии, еще раз ранение. За веру, царя и отечество. А потом ни отечества, ни веры, ни царя. Революция! А что такое революция? Кадеты, эсеры, большевики. И как же это так: враг — немцы — наступают, уже столько миллионов полегло, а тут — «долой войну!»? А как же отечество? И за что была смерть, кровь, раны, контузия, вши? И незаконченная гимназия? Неужели вот за эту шушеру и шваль, что лакают коньяк и каждой девке заглядывают под юбку? За них? Эта мысль, пожалуй, была самой оскорбительной. И полбутылки коньяку заплакали в двадцатилетней униженной и оскорбленной душе Петрова…
Впрочем, он быстро затих и уснул на куче ботиков и калош.
И это было весьма кстати, так как дверь с улицы открылась вновь, и пожаловал, как и угрожал, в порядке личного надзора, штабс–капитан Боголепов–Южин.
Шинель всемогущего в Киеве штабс–капитана подхватили сразу два швейцара, и штабс–капитан, не отвечая на подобострастные поклоны и расшаркивания директора, проследовал прямо в зал.