Страница 65 из 223
— Да здравствует диктатура пролетариата в нашей стране и международная солидарность пролетариев во всем мире!
Призыв Лаврентия был встречен дружным «ура».
После этого Ратманский, как председатель только что избранного комитета Союза, спросил: кто хочет взять слово? И сразу же поднялось не менее двухсот рук.
Но первым все–таки вырвался Харитон, опередив всех остальных, ибо теперь, после перерыва, они с Данилой расположились в первом ряду.
— От кого вы, товарищ? — спросил Ратманский.
— От шахтеров Донетчины! — выкрикнул Харитон и даже уперся руками в бока, будто готов был броситься в драку, если ему не предоставят слова. Рыжие его космы стояли торчком: слушая доклад, Харитон от избытка чувств все время теребил свою шевелюру.
— Ура! — снова загремела аудитория: появление шахтера в Киеве, где не было ни шахт, ни рудников, всем пришлось по душе. — Давай первое слово шахтеру!
Харитон одним прыжком оказался на трибуне, еще раз взъерошил волосы — они как бы вспыхнули блеском меди в солнечных лучах, одернул «жакет» и… молчал.
Харитону еще никогда не приходилось произносить речей, пускай и перед такими, как сам, молодыми хлопцами, и ему и в голову не приходило, что это такая коварная штука!
— Ну?! Ну! — послышалось из разных концов аудитории.
— Прошу, товарищ, ваше слово! — сказал Ратманский.
— Что же вы, товарищ? — подбодрил и Лаврентий. — Начинайте!
Но Харитон молчал. Он оцепенел. Только ерошил чуб и в который уже раз одергивал пиджак.
Лаврентий насторожился. Может, этот рыжий парень от эсеров, или меньшевиков, либо из анархистов–шаромыжников, из банды анархиста Барона и сейчас устроит какую–нибудь провокацию?
— Начинай, браток, — еще раз подогнал Лаврентий, готовясь в случае необходимости дать отпор. — Говори, а то другие скажут. Времени терять нельзя.
Харитон молчал и уже перестал теребить волосы. Теперь и для него самого стало очевидным, что это конец, капут, амба: сейчас под ним провалится пол и он шлепнется на первый этаж, к курсисткам в белых халатах. Да если бы только на первый этаж: земля расступится, и полетит он в тартарары.
По аудитории пошел гомон, пробежал смешок, послышались и возгласы возмущения. Сзади кто–то насмешливо бросил:
— Да ты хоть на пальцах покажи, что сказать хочешь, эй, ты, рыжий!
«Рыжего», хотя он и вправду был рыжим, Харитон уже не мог снести. При других обстоятельствах он, конечно, прибег бы к языку… кулаков, но отсюда, с трибуны, разве достанешь? Выхода не было, нужно было говорить. И Харитон заговорил.
Голос из его глотки вырвался истошным воплем.
— Оружия! — закричал он. — Дайте нам оружие — всем, как есть, которые здесь сидят! И мы пойдем в бой, завоюем власть Советам! Смерть буржуям и контрреволюции! Так нам большевики на Донетчине говорят, не то что у вас здесь…
Но последних слов его уже не было слышно. Застучали стулья, загремели подошвы — несколько сот молодых ребят вскочили с мест и в один голос подхватили первые слова Харитона:
— Оружия! Дайте нам оружие!
Харитон спрыгнул с трибуны и пошел на свое место, красный как вареный рак.
Теперь хлопцы и девчата выходили на трибуну один за другим. Речей не произносили. С трибуны только и слышно было:
— Дайте нам оружие! Да здравствует восстание!
Первое собрание Союза социалистической рабочей молодежи имени Третьего Интернационала постановило: всем членам Союза принять участие в вооруженном восстании за власть Советов. Всем быть готовыми.
Уже вечерело, когда шумная стая молодежи высыпала после окончания собрания на Собачью тропу. Ранние осенние сумерки спускались в хмурые печерские овраги.
Данила с Харитоном свернули к Кловскому спуску вместе со всеми арсенальскими делегатами. Харитон все оправдывался: как это случилось так, что у него вдруг отнялся дар речи, как только он вышел на трибуну. Но его никто и не слушал, сейчас было не до того. Восстание — единственное, что для них существовало, а больше ничего! Чтобы не было буржуев, а была власть Советов! Что такое власть Советов и как будет при этой власти, представлялось довольно смутно, — собственно, никак не представлялось; однако всем совершенно точно было известно, что будет что–то необычайное и чрезвычайное, что–то такое, чего раньше не было — с тех пор, как свет стоит, и что даже не каждому приснится во сне. Мир был огромен и безбрежен, стелется в тот мир широкая дорога без конца и края, и по этой дороге кому же и идти, как не им, молодым?
И от таких чувств огонь в груди так и полыхал, энергия в каждом прямо кипела, и сил ощущалось столько, что и в самом деле не составляло никакого труда поставить вверх тормашками весь мир. Сил было столько, что их некуда и девать, — и уже кто–то разбил камнем газовый фонарь: все равно ведь фонарь принадлежал франко–бельгийской буржуазной компании! Потом кто–то боднул и перевернул афишную тумбу с объявлениями комиссара Временного правительства и начальника Киевского военного округа.
Данила, запевала хора печерской «Просвиты» набрал полную грудь воздуха и грянул молодецкую, как всегда на Печерске:
Шумел, горел, пожар московский…
И два десятка юных голосов изо всех сил подхватили:
Дым расстилался над землей…
Когда же песня закончилась, и певцы на миг приумолкли, размышляя, какую бы еще песню хватануть погромче, из мрачною обрыва под Черепановой горой донеслось словно эхо:
Чуєш, брате мій, товаришу мій…
Это пели военнопленные галичане в концентрационном лагере за колючей проволокой, только что возвратившиеся со своих каторжных работ: они дробили камни для мостовой у Цепного моста. Свою песню они пели ежевечерне, каждую ночь, и было это словно их вечерняя молитва перед тем, как отойти ко сну. Они пели ее вот уже который день, который месяц, и не первый год. И была это даже не песня, а мольба о помощи.
Хлопцы притихли.
Відлітають довгим шнуром журавлі в вирій…
Эту песню уже хорошо знали на Печерске. И когда вырывалась она из ущелья под Черепановой горой, все другие песни сразу же затихали по всем печерским садам, по склонам и холмам от Кловской до Косого капонира. Люди слушали печальную мелодию, трагические слова и вместе с поющими задумывались над своей горькой судьбой.
В последние месяцы уже много галичан было выпущено из–за колючей проволоки на свободу. При Центральной раде, при генеральном секретариате по военным делам Симона Петлюры чотарь Мельник организовал даже целый военный отряд из пленных галичан: «Курень украинских сечевых стрельцов» — гвардию национального освобождения Украины. Но в этот «Курень сечевых стрельцов» привозили пленных галичан с приволжских и сибирских лагерей, а из киевских бараков на Собачьей тропе не брали. Пленные галичане из киевского лагеря были признаны элементом ненадежным для дела национального освобождения: на работе они сталкивались с местными, киевскими, рабочими и, кто его знает, возможно, нахватались уже крамольных революционных идей. Пленные галичане в лагере на Собачьей тропе так и оставались каторжниками в бараках за колючей проволокой — чужаками на родной, но не своей земле.
Чуєш, кру–кру–кру, в чужині умру…
Данила, а за ним и остальные хлопцы тоже подтянули — не горланя, а тихо и печально:
…заки море перелечу, крилонька зітpy…
6
В ту ночь Киевский железнодорожный узел работал с большой нагрузкой — в районе станции Киев–первый и Поста Волынского.
На станцию Киев–первый сразу же после полуночи один за другим прибыло несколько маршрутов, и разгрузка длилась до самого восхода солнца. Выгружались прожекторы с динамо–машинами, большие бухты колючей проволоки, ящики со снарядами к скорострельным пушечкам системы «Гочкис» и цинковые коробки с пулеметными лентами. Под утро прибыл и эшелон с людьми. Личный состав немедленно выстроился, перестроился в маршевый строй и тронулся по Бульонной и Васильковской, потом через центр города — в Бендеровские казармы. Солдаты были с оружием, и у каждого на левом рукаве серебряный череп над двумя скрещенными костями. Еще один «ударный батальон смерти» вошел, таким образом, в состав гарнизона города Киева.