Страница 58 из 223
— Армия разложена для войны! — закричали военные представители, и Леонид Пятаков с ними. — А для выступления против Временного правительства, продолжающего войну, армия — это реальная сила!
— А Пятнадцатый полк большевизирован! — настаивал Тарногродский. — Именно побаиваясь его силы, у нас в Виннице и притихли меньшевики, да и Национальная рада не выступает активно против Совета. Именно благодаря Пятнадцатому полку в Виннице всем руководит сейчас большевизированный Совет!
— Вот видишь, — тотчас же подхватил и укоризненно посмотрел на Тарногродского Пятаков, — а ты хочешь этот полк забрать из твоей Винницы! Да ведь тогда меньшевики и эсеры в Виннице воспользуются этим и дадут по шее вашему большевизированному Совету! — Аргумент понравился ему самому, и он закончил уже в категорической форме: — Тришкин кафтан! Осуществлять мировую революцию по методу «тришкина кафтана» это и есть вонзить нож в спину и в сердце революции! — Пятаков победоносно сверкнул очками на Картвелишвили, возвращая ему с лихвой его же обвинение, совершенно удовлетворенный своим ораторским мастерством дискуссионера. И мы не имеем права жертвовать Винницей, — совсем уж елейным тоном адресовался он к председателю Винницкого совета Тарногродскому. — Твоя Винница — это же центр Юго–Западного фронта!
Словом, постановление Киевского комитета большинством голосов — снова большинством! — приняли в таком духе: быть готовыми к выступлению, но первыми не выступать; пойти на восстание только в том случае, если войска контрреволюционного штаба ударят по силам революции; не нападать, а ожидать нападения.
Расходились возбужденные, но хмурые, не все сразу, а группами — все–таки военное положение, на улицах патрулируют солдаты штаба: конспирация!
Сначала пошли военные представители. Потом двинулись арсенальцы и областкомовцы. Последними — члены комитета. В помещении остался один Юрий Пятаков. Он должен был окончательно отредактировать постановление и оформить протокол. Пятаков никогда не забывал подписать протокол и подписывал его непременно сразу же после заседания.
9
Бош вышла вместе с Тарногродским.
Была уже глубокая ночь. В маленьком дворике–колодце между флигелем и зданием гостиницы «Марсель» стояла тьма. Вверху сквозь мохнатые облака несмело пробивалась одна звездочка, но ее сразу же заволакивали черные полосы туч. Срывался дождь.
Бош и Тарногродский остановились, ожидая, пока арсенальцы пройдут в тоннель подворотни и исчезнут на бульваре.
— Так как же будет, товарищи? — спросила Бош, разыскав в темноте на ощупь руки Иванова и Фиалека. Она почувствовала, как Фиалек пожал плечами.
— Черт знает что такое! — буркнул Фиалек. — Мы не согласны. Bсе наши — уж это мы хорошо знаем — тоже не согласятся с таким решением…
Иванов понуро добавил:
— Боюсь, что придется… самим…
— Как — самим?
— А вот так! Ждать, чтобы на тебя напали, а затем восставать… для обороны — это же идиотизм! И это заранее обречь восстание на провал! Да именно в том случае, когда у тебя силы меньшие, ты и должен наступать первым! — Он почти крикнул это — и закашлялся.
— Тихо! Тихо! — остановили его сразу Бош и Фиалек. Бош спросила обеспокоенно:
— Ты снова кашляешь? И я видела, у тебя кровь на платке…
— Э! Просто малость простудился… — Понизив голос, Иванов закончил: — И вообще, раз партия зовет, то нужно не философствовать, а идти! И восставать нужно непременно всем вместе, в один день по всей стране! Только в этом — залог успеха!
— Мы, Винница, восстанем в один день и в один час с Петроградом! — глухо, но решительно произнес тихий Коля Тарногродский.
Это было сказано так, что все умолкли. Сказано было так, что — как сказано, так и будет! Но это была не торжественная клятва, а просто решение, окончательное и бесповоротное, желание и воля выполнить решение, когда желание и воля — одно неразрывное целое! Будет только так, что б там ни случилось.
Помолчал, Иванов повторил свои первые слова, но уже не понуро, а твердо:
— Вот потому и думаем: будем действовать сами, как только поступит приказ от ЦК. Пойдем — пускай и без согласия… комитета.
Он снова закашлялся.
В тоннеле стало чуть виднее: тени тех, что шли впереди, исчезли. Иванов и Фиалек двинулись в подворотню.
Бош положила руку Тарногродскому на плечо. Рука ее дрожала.
— Коля! Я еду с тобой… Да в Винницу же. Немедленно! Поезд когда?
Окошко флигеля приоткрылось, и оттуда послышался приглушенный голос Юрия Пятакова:
— Секретаря областкома товарищ Бош прошу задержаться на минутку! Евгения, ты еще не ушла?
— Сейчас. Иду!
— Поезд в шесть утра, — сказал Тарногродский. — Но, очевидно, Юрий еще будет уговаривать тебя и доказывать, что…
Я еду с тобой! — повторила Бош. — В шесть утра. Ты на вокзал? Жди меня в зале третьего класса.
— Но ведь тебе, видимо, нужно еще забежать домой, предупредить дочерей, а уже около четырех.
Бош ответила не ему, а своим мыслям:
— Если сам Киев не хочет о себе позаботиться, то мы, область, должны позаботиться о Киеве. И прийти ему на помощь в самую трудную минуту… Я долго не задержусь, Коля. Жди где–нибудь поближе к буфету: мы выпьем еще по стакану чаю на дорогу. Чай можешь сразу заказать… Иди.
10
Теперь они остались только вдвоем, Бош и Пятаков, и разговор между ними предстоял серьезный.
— Садись, Евгения, — ласково молвил Пятаков, когда Бош притворила за собой дверь. Он склонился над бумагами, разложенными на столе над протоколом только что закончившегося заседания.
— У тебя есть ко мне дело?
— Я вообще хочу поговорить с тобой, Евгения, — Пятаков отодвинул в сторону законченный и подписанный протокол.
Евгения Богдановна села на кушетку в углу. Да, ей тоже нужно было поговорить с Пятаковым. Возможно, окончательно. Пятаков молчал, шевеля бровями над дужкой пенсне и подергивая кончик бородки. Характерная мимика Юрия — некогда такая… милая ее сердцу.
— О чем же мы будем говорить? — холодно спросила Евгения Богдановна.
Пятаков помолчал еще минутку. Теперь он подергивал кончики усов. Тоже характерный жест Пятакова, когда он готовился к разговору длинному и важному.
— Что–то у нас с тобой не ладится… Евгения.
— Да, не ладится.
— По многим вопросам мы с тобой придерживаемся противоположных взглядов.
— Абсолютно по всем.
Пятаков поднял бровь, она шевельнулась высоко на лбу, затем вдруг упала вниз, на дужку пенсне.
— О чем бы ни зашла речь, ты всегда выступаешь против меня.
— Против.
Они помолчали.
— Ну? — промолвила Бош.
— Я думаю, — сказал Пятаков, — так дальше не должно быть.
— Да, — сразу же согласилась Бош, — так не должно быть. Это только во вред партии во всех вопросах: нет единодушия между комитетом и областкомом!
— Я не об этом, Евгения, — мягко сказал Пятаков, — я о…
— А я об этом! И только об этом! — Бош вспыхнула. — И если ты позвал меня сейчас, чтобы снова искать каких–либо компромиссов, то ты ошибся. Заявляю: областком твердо стоит на своих позициях, и не сойдет с них!
— Я не о партии… — снова ласково начал Пятаков.
— А я о партии! — снова вскрикнула Евгения Богдановна. — И ты, Юрий, должен серьезно подумать о том, что все время думаешь не так, как вся партия!
— Партия не думает, думают люди, которые состоят в партии, — криво улыбнулся Пятаков. — Я думаю так — ты, к сожалению, иначе. А областком под твоим влиянием…
— Областком — орган партии!
— Комитет — тоже орган партии, и меня поддерживает большинство!
— Большинство в комитете, которое представляет меньшинство в партии!
— Hy, знаешь!..
— Ты — старейший член партии в нашей организации! Тебя слушают и вслед за тобой действуют ошибочно! И если бы ты обладал хотя бы капелькой чувства самокритицизма и посмотрел бы на себя со стороны, ты бы уразумел: ты щедр на громкие революционные фразы — о мировой революции и тому подобном, — и за этими фразами идут горячие, но… неразумные головы!