Страница 52 из 223
Дежурный офицер индифферентным взглядом проводил офицера в черкеске, опустил свои рыбьи глаза на бумаги перед ним, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью кабинета начальника, — оттуда никаких звуков не доносилось — и снова начал гнусавым голосом читать Коцюбинскому текст следующего документа.
В тюремной выписке отмечалось, что подследственный прапорщик Коцюбинский временно — до военно–полевого суда, который должен состояться в скором времени и о дне которого будет сообщено особо, — освобождается из тюремного замка на поруки Петроградского комитета Российской социал–демократической партии большевиков.
— Распишитесь в получении.
И пока Коцюбинский ставил свою подпись, офицер тем же нудным, почти без модуляций, голосом, лишь слегка искривив тонкие губы в улыбке, — это было первое движение на его лице — говорил:
— Вот какие дивные дела творятся теперь на свете, прапорщик! Вас отпускают до суда на поруки, ибо нет юридических оснований не разрешить поруки, но берет вас на поруки партия, которая юридически хотя и не лишена легальности, однако фактически находится в состоянии полулегальном, как сказали бы юристы, ибо даже съезд этой партии происходил нелегально, а вождь ее скрывается в подполье, ловко уходя от преследования сотен агентов, которые сбиваясь с ног, рыщут за ним повсюду. Поистине, чудны дела твои, господи!..
Он развел руками и поднял глаза к небу, словно бы призывая в свидетели самого господа бога.
Коцюбинский понемногу приходил в себя: итак, Ленин в подполье, и ни одному филеру до сих пор не удалось напасть на его след! Какое счастье!
А офицер гнусавил дальше:
— Странные, непостижимые дела творятся на свете, прапорщик! Ей–богу! Вот вы, видно, надо полагать, обратили внимание на сего красавца в малиновой черкеске? Муравьев. Полковник Муравьев. Всегда вот так — не рапортует, не просит доложить о прибытии: толкает дверь — хорошо еще, если рукой, и то и просто ногой — и прет прямехонько к старшим по чину. Анфан террибль! Вы учились в гимназии и должны понимать это выражение: русский перевод — страшный ребенок или ребенок, который приводит всех в ужас, — отнюдь не передаст точного смысла этой французской идиомы! Сущий анфан террибль!
Коцюбинский остановил на офицере изумленный взгляд: по первому впечатлению он никак не мог предположить, что этот нудный чиновник военно–тюремной канцелярии может быть таким общительным.
Но офицер истолковал удивление Коцюбинского по–своему:
— Да, да, тот самый Муравьев! Всем известный инициатор создания «ударных батальонов смерти» и до последних дней их активнейший организатор. И вот, пожалуйста: к Корнилову не примкнул, хотя во время путча пребывал рядом с ним, в ставке; Керенского тоже отказался поддерживать, хотя от Корнилова прибыл именно в генеральный штаб к Керенскому. Мало того, — вы обратили внимание: без погон? Сорвал погоны, снял ударницкий шеврон, отказался продолжать организацию батальонов «ударников» и требует назначить его — кем бы вы думали? — начальником обороны Петрограда, потому–де, что немцы вот–вот ринутся в брешь фронта под Ригой! Господи, твоя воля! Ярчайше выраженный психопатологический тип! Маньяк! Таких нужно в дом для умалишенных, а он здесь всех терроризирует…
Офицер, видимо, говорил бы еще, но на столе перед ним зазвонил телефон.
— Вас слушает дежурный офицер второго комендантского управления Петрограда!.. — Он слушал, что ему говорили, но поглядывал на Коцюбинского, словно бы речь шла именно о нем. — Да. Сегодня. Именно сейчас. Оформлено. Здесь. Хорошо. Собственно, я могу передать ему трубку. — Он протянул трубку Коцюбинскому. — Это вас, прапорщик Коцюбинский! — Кривая улыбка снова коснулась его тонких, бескровных губ. — Ваши поручители беспокоятся!.. Им не терпится…
2
Коцюбинский, не скрывая удивления, взял трубку.
— Прапорщик Коцюбинский слушает!
— Юрко! Это ты?
Бог ты мой, это же был Подвойский! Первый голос, который Юрий услышал после двух с половиною месяцев тюрьмы! В груди у него потеплело, рука, державшая трубку, перестала дрожать.
— Николай Ильич! Дорогой! Откуда вы? А где…
— Здоров, здоров, дружище! Ну, вот ты и по эту сторону решетки. Как твое здоровье? Как себя чувствуешь? Уже набрался сил? Ведь всего лишь три дня, как ты начал принимать пищу. Куда собираешься сейчас идти?
Юрий пожал плечами и слабо улыбнулся:
— Я еще не подумал об этом, честное слово. Вряд ли есть смысл возвращаться в свой Сто восьмидесятый — ведь он расформирован после… июльских событий… И я бы хотел прежде всего знать…
Подвойский сразу же прервал:
— Не расформирован, а разоружен, но все солдаты в казармах. И… если дать им оружие, снова будет полк. А оружие ведь где–то же есть? А? Должен понимать, что я имею в виду.
— Понимаю, Николай Ильич! — Слабость как рукой сняло, Юрий чувствовал, как волнение начинает распирать ему грудь. — Но я бы хотел прежде всего спросить…
Подвойский снова прервал:
— Тебе в самом деле не стоит возвращаться в свой полк. Ho об этом при встрече. Хватит ли у тебя сил прийти сюда, в цирк «Модерн»? Мы тут устраиваем митинг. Это — на Кронверкском проспекте, трамваем ехать несколько минут.
Дверь из кабинета коменданта открылась, и на пороге появился офицер в малиновой черкеске.
Юрий произнес неуверенно:
— Цирк «Модерн»… митинг… сейчас?..
И сразу услышал голос Подвойского из трубки:
— Я понимаю, о чем ты все время порываешься меня спросить. Ты, конечно, не можешь — тебя слышат. Но я отсюда могу говорить более свободно… Скажи: какой там у тебя телефонный аппарат — полевой или городской станции?
— Городской…
— Тогда слушай: вчера он возвратился… издалека. Сегодня был на заседании Центрального Комитета. Все это — конспиративно разумеется. И с такой же целью. Итак, делай для себя выводы. Тебя удовлетворяет моя информация?
Голова у Юрия шла кругом, но на этот раз уже не от слабости. Юрий в эту минуту почувствовал, наоборот, прилив больших сил, он только не смог вымолвить ни единого слова — горло его перехватил спазм. Он слушал Подвойского и смотрел, как и раньше в окно — на седые небеса над Петроградом, на серые стены Инженерного замка, но, право же, и в пасмурном небе, и в мрачных стенах не было ничего необычайного, просто облачное небо и мокрая каменная стена. Петербургская осень. А на Украине в это время еще цветут чернобривцы, георгины и даже ароматный белый табак. Сердце Юрия стучало сильнее и сильнее: Ленин возвратился в Петроград и непосредственно руководит жизнью партии! Конечно, конспиративно и… с такой же целью? А какая же еще может быть у партии цель, кроме одной, определенной ей Шестым съездом?
— Ты услышал меня, Юрко?
— Удовлетворяет… — наконец выдавил из себя Юрий.
— Ну так как, хватит у тебя сил прийти сейчас? Это очень нужно.
— Каким номером трамвая ехать?.. Ага!.. Я думаю, что буду через пятнадцать – двадцать минут.
Коцюбинский положил трубку и сразу встал. От резкого движения ему не сделалось дурно, и голова не закружилась. Офицер смотрел на него, не скрывая любопытства.
— По всему видно, что вы узнали какую–то важную и… радостную новость?
— Я могу идти? — спросил Коцюбинский.
— Пожалуйста. Выписку вы получили. Все прочие документы до суда остаются здесь. Но ведь вы еще такой слабый, прапорщик! Берегитесь…
Коцюбинский взял выписку, сунул и карман, откозырял.
Вдруг сзади, от порога кабинета коменданта, послышался голос, резкий и немного насмешливый:
— Не волнуйтесь, капитан, за прапорщика: я позабочусь, чтобы с ним ничего не случилось по дороге в цирк «Модерн».
Это сказал Муравьев. Коцюбинский направился к двери, и Муравьев пошел следом за ним.
— Разве вы тоже… на митинг? — спросил Коцюбинский, когда они переступили порог коридора. Он смотрел на Муравьева, на его худое с нездоровой желтизной — некогда, очевидно, красивое — лицо, на его глаза, глубоко запавшие в орбитах: взгляд Муравьева был колючий, пронзительный и в самом деле — неистовый.