Страница 45 из 223
Юродивый зарылся лицом в малиновое полотнище и заголосил, заливаясь слезами.
Сотник Наркис тем временем бросил повод своего коня гайдамку–джуре и пододвинулся поближе к группе молодежи — студентов и гимназистов: его, семинариста, всегда тянуло к интеллигентным кругам. Знакомое лицо Флегонта сразу же бросилось ему в глаза.
— О! — обрадовался Наркис и стукнул Флегонта тяжеленным кулаком по спине так, что тот еле удержался на ногах от этого дружеского приветствия. — И ты здесь, карандаш? Ну, так как же? Живет, вишь, ненька Украина? Как полагаете, господа скубенты? Красота!
Флегонту стало не по себе. И снова в сердце заныло отвратительное чувство: ощущение несоответствия фактов — идеалам. Но взволнованность была сильнее этого чувства, слезы увлажняли его глаза: ведь был он свидетелем исторического акта!
Да и вообще интересно — Петлюру он видел впервые. «Вольные казаки» вопили «слава», «ще не вмерла», «хай живе» и палили из винтовок в небо.
Начальник разведки и контрразведки при генеральным секретаре по военным делам, барон Нольденко, тоже наконец взобрался на своей черной кляче на вершину горы и, проклиная все на свете — он ведь отродясь был пехотинцем, — потирал ладонями натертые ягодицы: трястись тридцать пять километров в седле — это вам, знаете ли, не то что нежиться в постели у цыпочки! Однако же содом и гоморру развели тут в мировом масштабе! Мамочка моя, шансонеточка! Но, в общем, картинно, импозантно, шарман, шик, блеск, фантасмагория!
ПОБЕДЫ ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
1
Это был судебный процесс, подобных которому не случалось ни до этого, ни после.
Ровно в девять часов военно–полевой суд Юго–Западного фронта, в полном составе занял свои места. Председательствовал генерал, прокурор тоже был генералом, трое его помощников — полковники. Защищали пять военных и пять гражданских юристов.
На скамье свидетелей обвинения восседали сто пятьдесят штабных писарей. На скамье подсудимых — семьдесят семь солдат и один офицер, обвиняемые в нарушении военной присяги и в измене родине.
Процесс проводился открытым, по специальному приказу Керенского, показательным порядком — и пятьсот мест, отведенных для публики, занимала по меньшей мере тысяча людей.
Но еще теснее было за стенами суда, на улице. К девяти часам утра чуть ли не всю площадь Богдана Хмельницкого залило волнующееся людское море. Трудящиеся Киева организованными колоннами, а то и просто толпами стекались сюда со всех концов города. Кроме того, явились в полном составе, соблюдая строй, и воинские части: Третий авиапарк, артиллерийский дивизион, батальон понтонеров, две дружины воронежскиx ополченцев.
И людское море беспрестанно, безудержно, все ближе наплывало на тротуары, а там, на тротуарах, в три шеренги выстроились юнкера с винтовками на изготовку. Как густая нива сплошной волной колышется под ветром из края в край и в тоже время клонится в отдельности каждый ее колосок, так в едином порыве двигалась огромная, тысячеликая масса людей. Бронзовый гетман на бронзовом коне на гранитном постаменте возвышался на площади среди человеческого моря. Булавой он указывал на север — как раз на помещение присутственных мест, где происходил суд, и уже какой–то шустрый мальчонка взобрался на монумент и нацепил на гетманскую булаву красный флаг с надписью мелом: «Под суд правительство министров–капиталистов!»
Над толпой реяли транспаранты и знамена. На транспарантах было начертано: «Царский суд — вон из революционной России!», «Судите весь народ!», «Мы — тоже подсудимые». Впрочем, преобладали обыкновенные знамена: «Мир — хижинам, война — дворцам! ”, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! ”, «Вся власть Советам!» И, конечно, стократ повторялся призыв «Долой войну!».
Толпа росла с каждой минутой, люди подходили со всех улиц и скверов, толпа надвигалась и наплывала — и начальник караула, дежуривший у входа в помещение суда, наконец отважился отдать приказ: толпе разозойтисъ, не то он вынужден будет применить оружие.
Приказ был выполнен незамедлительно: толпа нажала еще, прорвала все три цепи охраны и мигом разметала перепуганных юнкеров.
И люди ринулись в здание. Людские потоки затопили все коридоры и канцелярии суда.
Как раз в эту минуту прокурор начал чтение обвинительного акта.
И в эту же минуту оркестры перед зданием заиграли «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами…»
Генерал–прокурор побледнел, генерал–председатель тоже был бледен, бледны были все: прокуроры, защитники, свидетели и часовые — кирасиры с обнаженными палашами. Побледнели и семьдесят восемь человек на скамье подсудимых.
2
Прокурор читал: «Именем Российской республики…» А на площади военный духовой оркестр исполнял: «Черные силы нас злобно гнетут…»
Прокурор читал дальше: «…семьдесят семь комитетчиков–солдат, подстрекателей к непослушанию целого полка… и их инспиратор, главный преступник, офицер–большевик…»
А оркестры на площади не затихали ни на минуту: заканчивал мелодию один оркестр, и сразу же ее подхватывал другой, заканчивал этот — и тут же вступал третий.
Прокурор читал: «…отказ выполнить приказание командования… нарушение воинской присяги… измена родине…».
А тысячная толпа на площади, вслед за оркестром, пела:
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело…
Председатель суда позвонил в серебряный колокольчик, прервал чтение обвинительного акта и заявил, что при таких обстоятельствах он вынужден будет приостановить и даже совсем отменить судебное заседание.
В зале, на скамьях публики, раздался смех. Состав высокого суда способен был разве только объявить итальянскую забастовку: сидеть себе и молчать, так как отменить что–либо было уже невозможно, и даже сам состав суда не смог бы выйти из помещения, — судебное заседание происходило в обстановке осады со стороны десятков тысяч людей.
Председатель суда еще раз позвонил в колокольчик и предупредил: если в зале будет шумно, то он вынужден будет очистить помещение от публики и дальше проводить заседание закрытым порядком.
Зал разразился дружным хохотом: коридоры были залиты толпами людей, а вокруг на площади тоже бурлили непроходимые толпы.
Председатель суда побледнел еще больше, огляделся по сторонам, пожал плечами и сел.
— Продолжайте, — сказал он прокурору.
Оркестр за окнами гремел, толпа выводила в такт мелодии: «На баррикады, буржуям нет пощады…» Какие–то молодые люди ритмично скандировали: «Суд на ко–нюш–ню», с разных концов площади доносились возгласы: «Долой войну!»
Председатель суда еще раз поднялся, позвонил и попросил закрыть окна.
Никто не шелохнулся: в зале было душно, да и зачем закрывать окна, если там, за окнами, — народ, если именно там, за стенами суда, — подлинный, справедливый, народный суд?
Члены суда тревожно переглядывались. Помощники прокурора и военные юристы–защитники сидели, опустив глаза. Гражданские защитники весело пересмеивались: еще никогда не приходилось им вести защиту в подобной обстановке.
Арестанты на скамье подсудимых переговаривались между собой — все равно чтения обвинительного акта нельзя было услышать.
— Демьян, — сказал Королевич, — теперь ты видишь, что такое народ?
— Вижу.
Сердце у Демьяна учащенно билось. Да, он видел, что такое народ. И казалось, внутри у него все звенело, словно музыка и пение с улицы отдавались эхом в его собственной груди. Ему и самому хотелось запеть.
— Теперь ты видишь, Демьян, что такое — ленинская правда? Видишь, что такое — наша партия и что она может?
— Вижу… А как ваши раненые ноги, дяденька Федор? Болят?
—Что? Ноги? Болят?
Королевич тихо и счастливо засмеялся.
Дзевалтовский молчал. Он сидел, вытянув перед собой на пюпитре руки со сплетенными пальцами, и выражение лица у него было напряженно–сосредоточенное: он внимательно слушал текст обвинительного акта. Он должен был его слушать: ему дадут последнее слово, и он произнесет речь. Такую речь, чтобы ее услышали все — тут, в зале, там, за стенами суда, на улице, чтоб услышал весь город, вся страна, весь фронт и весь мир. И он скажет такую речь — в этом теперь была вся его жизнь, вся жизнь, которая еще у него осталась… Вот только нужно внимательно прослушать обвинительное заключение, чтобы ответить на каждое слово этого лживого, контрреволюционного, империалистического документа. И можете быть уверены, он не оставит без ответа ни единого лживого слова из этой жалкой и мерзкой декламации…