Страница 43 из 223
— Панове–добродейство, уважаемое вольное казачество украинской земли! Наше освободительное движение должно украинскому народу волю добыть, украинскому крестьянству земли нарезать по потребности и по возможности в труде, — следовательно, не должно быть украинца, который не взял бы оружия в руки и не стал бы в ряды славного вольного казачества.
Речь Тютюнника была сугубо деловой. Он кратко изложил основные пункты устава «вольного казачества», еще короче, но исчерпывающе ознакомил с организационной структурой от села до губернии и целого государства и абсолютно точно сообщил: вооруженные силы «вольных казаков» должны составить целый миллион, и заверил, что этот миллион непременно будет и точно — до первого января нового, восемнадцатого года. Далее он собирался еще определить в цифрах, какой губернии и какому уезду сколько людей надлежит поставить под ружье, но тут его неожиданно прервали.
Казак, занимавший сторожевой пост высоко на триангуляционной вышке, в двухстах шагах от места сборища, в конце территории бывшей гетманской усадьбы, вдруг закричал «пугу–пугу!» и выпалил вверх из винтовки.
— Дымит! — кричал казак. — Дымит! Едут!
Толпа метнулась к склону обрыва — с верхушки Замковой горы видно было на много верст окрест — и все увидели тоже: примерно в двух километрах отсюда, в поле, у дороги на Субботов, возле второй триангуляционной вышки белым дымом курился костер. Еще двумя километрами дальше дым от костра уже столбом взвился в небо. Третий дым клубился где–то под самым Черным лесом.
— Дымит! Дымит! — закричали в толпе десятки голосов. — Едут! Уже и видно! Приближаются!..
Это должна была ехать на всеукраинский съезд «вильных козаков» делегация от самой Центральной рады, которую ожидали еще с вечера. О том, что делегация — в связи с неотложными государственными делами — опоздает к открытию съезда, вчера сообщил телеграф; об обстоятельствах в пути следования передавали по телефону с каждой железнодорожной станции, вплоть до самой последней, Фундуклеевки, — провод полевого телефона был подведен к аппарату на столе президиума. Но, несмотря на все это, от Фундуклеевки — тридцать пять километров вдоль дороги — были приготовлены и костры для сигнализации, как в далекие времена Запорожской Сечи. Необходимости в этом, конечно, не было — телефонные команды связи Звенигородского коша Тютюнника действовали бесперебойно, но такова была романтическая дань историческим традициям.
Особенно сильно взволновала она молодых людей в группе студентов и гимназистов. Студенты и гимназисты начали срывать фуражки и подбрасывать их вверх, вопя «слава!».
8
Кружок студентов, гимназистов и реалистов состоял из наиболее национально сознательных и общественно активных представителей юношеских секций «просвит», которых губернские «просвиты» Правобережной Украины делегировали на первый всеукраинский съезд «вольного казачества» с целью наиболее глубокого изучения сего национально–патриотического движения для дальнейшей популяризации идеи «вольного казачествования» и широкого практического осуществления ее на местах.
От юношеской секции киевской «Просвиты», в частности ее печерского рабочего филиала «Ридный курень», делегатом был гимназист Флегонт Босняцкий.
Флегонт стоял у самого края обрыва Замковой горы, в историческом Чигирине. Господи! Быть может, на том самом месте, на котором стоял великий гетман, обозревая местность, думал, как завязать сабельный бой с наседающей шляхтой или татарвой! От волнения мороз пошел по коже у Флегонта и сердце замерло. Ожили степи, озера, оживет казацтво! Славных предков великих… Стихи слагались сами собой. И по содержанию, и по рифме лучше всего подходило бы сейчас слово «юнацтво», но перед тем нужна была еще рифма к слову «озэра», а тут рифмы выскакивали неуместные: химера, холера, черная пантера… Разве вот — эра?.. юнацтва. А между ними, посередине, — что?
Флегонт был глубоко взволнован. Родная старина точно бы сходила со страниц книг — тех самых, которые, почитай, двести лет были гонимы, находились под запретом; вставала из дедовских преданий, которые приходилось слушать украдкой, чтобы случайно не подслушал чужой человек; выливалась из песен, которые тоже пелись вполголоса, потихоньку лирниками на базаре; выплывала она, казалось, из–за самого горизонта, который проходил сейчас по луговой низине вокруг развалин исторического замка. Боже мой! Да ведь это же за Черным яром — и начало Дикого поля!.. И все это была старина родная, своя, прошлое родного народа, его история — славная и трагическая, стократ поруганная злыми пришельцами, прерванная, заживо в гроб положенная лютыми захватчиками!.. Оживает уже, оживает — пускай оживает! Чтобы в настоящем и в будущем не знали горя родные люди, чтобы было им легко и просто, свободно и хорошо, как и всем другим народам на земле…
Правда, когда витийствовал юродивый Смоктий, Флегонт — гимназист восьмого класса — был обескуражен и даже удручен. Вдохновителем и основоположником свободного национального движения выступал… юродивый, к тому же, кажется, и нетрезвый! Несет какую–то околесицу, просто — полишинель, цирк. Флегонт краснел, как девушка, и чуть не заплакал от обиды. Его угнетало оскорбительное чувство, горькое ощущение какой–то фальши, несоответствие идеалов фактам. Подобное чувство охватывало Флегонта всегда, когда в окружающей жизни давно прошедшее сталкивалось с современным, прошлое — с настоящим, древность — с мечтами о будущем. Тут Флегонт все чаще начинал ощущать какую–то пропасть, отсутствие подлинной связи, противоречие…
— Нет, нет, — возмущался самим собой Флегонт, — можно ли говорить о противоречиях, если сейчас налицо именно сглаживание каких бы то ни было противоречий! Ведь посмотрите, какое единение всех социальных слоев: национальная элита и простые люди, помещик и батрак, интеллигент и ремесленник — все слои общества вместе, как в древнем Киеве, когда оборонялись против разрушительного набега Батыя!..
А Смоктий — боже мой! Что можно требовать от забитого, пришибленного жизнью старого, возможно малость и скудоумного, деда? Откуда к нему могли прийти верные мысли? И ведь чувства его — искренние! Неотесанный, исковерканный безжалостным гнетом, с нахватанными с чужих уст словечками народный самородок…
Подобные досадные инциденты не могли, разумеется, убить высокий романтический восторг.
И Флегонт стоял у самого обрыва, смотрел на дымы, поднимающиеся один за другим с той стороны, откуда начиналось историческое Дикое поле — дикое поле украинского исторического прошлого, — и восторг пел в его груди тысячами взволнованных голосов…
Заседание съезда между тем шло своим чередом — генеральный писарь Кочубей информировал «вольное казачество» о том, что создается оно добровольно и самодеятельно, следовательно, и охочекомонно, то есть на собственные средства. Какие же будут взносы, и кто их будет выплачивать? Пока украинское государство встанет на ноги, взносы будут выплачивать все — сообразно своим достаткам. Например, атаман–генерал Скоропадский — тысячу рублей, а основатель Смоктий — копейку. Кроме того, среди всего вольного православного христианства украинской национальности будут пущены подписные листы — для сбора добровольных пожертвований на великое освободительное национальное дело.
9
Кортеж делегации Центральной рады тем временем приближался. Люди толпились у обрыва над степным раздольем, смотрели, прикрываясь рукой от солнца, в степь, и на юру, у стола президиума, почти никого и не осталось.
Кортеж выглядел импозантно. Впереди скакал всадник на белом коне. За ним — между двумя гайдамаками с длинными черными шлыками, с обнаженными сверкающими на солнце саблями — второй, чубатый, с непокрытой головой, держал длинное древко, на котором развевалась хоругвь малинового цвета. За ними еще кто–то на черном коне, и снова между двумя гайдамаками с саблями наголо — третий, без головного убора, с полощущимся на ветру длиннющим желто–голубым знаменем. А дальше — с полсотни гайдамаков во главе с командиром, который, вынув саблю из ножен, размахивал ею над головой, высекая из солнечных лучей молнии стальных вспышек. На белом коне впереди скакал Симон Петлюра.