Страница 32 из 223
Петлюра присел к ближайшему от порога столику, бросил фуражку на стул, рука легла на стол, и пальцы сами собой начали выстукивать барабанную дробь.
Как же быть? Возвращаться в Киев? Вот так — ни с чем? Нет, нет, нужно прежде здесь, на месте, сориентироваться в положении на фронте, то есть не на фронте, а именно в штабе фронта. Положение на фронте известно и так: австрийцы остановились по линии реки Збруч и накапливали силы. А наши снова засели в окопы и митингуют. Воевать или не воевать? Митингуют и дезертируют. Мир миру или война войне? Собственно, только украинизированные части и казаки Каледина и держат Юго–Западный фронт. На фронте картина знакома. А вот в штабе фронта… Кто будет теперь вместо Деникина? И кто, самое главное — кто, верховным вместо Корнилова? Неужели отважится сам Сашка Керенский? Но ведь он не военный специалист? Впрочем, Петлюра тоже не был военным специалистом…
От столика, за которым сидел Муравьев, вдруг послышалось:
— А я вас знаю, молодой человек! Хотя и не имею чести быть с вами знакомым. Вы — Симон Петлюра, генеральный военный секретарь этой самой Центральной рады.
Савинков быстро поставил на стол чашку с кефиром, вытер усики и взглянул на Петлюру. Глаза у него были маленькие, но быстрые и взгляд пронзительный.
— Лейба! — крикнул Муравьев, постучав опорожненной рюмкой о чайник. — Проснись, очухайся, сукин сын! Пива, водки, шампанского его превосходительству генеральному военному секретарю! — Он был уже навеселе. — Или, может, предпочитаете молочко? Может, перешли на диету, как и товарищ комиссар нашего фронта?
Муравьев, очевидно, хотел вложить в эти слова едкую иронию, но смысл ее не дошел до Петлюры. Муравьев говорил хриплым, злым голосом, глаза его, как всегда — когда он пьян и когда трезв, когда нанюхается кокаина и когда не имеет такой возможности, — глядели дико, исступленно, почти безумно Он был в черкеске темно–малинового сукна, но воротник расстегнул и обнажил грудь: в салоне и впрямь было душно.
— Бросьте, Муравьев, — спокойно сказал Савинков; он говорил тихо и мягко, голос у него был глухой — Лучше познакомьте нас с товарищем Петлюрой.
— Ах, вы не знакомы! Рекомендую: Савинков — Петлюра. Ваш генеральный секретарь — ваш комиссар. Только в нашей идиотской стране возможно, чтобы человек, который претендует стать начальником фронта, был не знаком с человеком, который претендует стать комиссаром этого же фронта! Нет, господа, вы находитесь именно там, где вам и надлежит быть: сумасшедшие в доме для умалишенных.
— А вы? — донесся из облака дыма надменный голос Боголепова–Южина.
— Молчи, боярин Южин! Ты не на боярской думе петровских времен: вы, бояре, теперь не имеете голоса, а вскоре вам и вовсе обрежут бороды и станете вы… боляринами…
Боголепов–Южин гневно вскочил, но Муравьев рявкнул:
— Смирно, господин штабс–капитан! С вами разговаривает старший по чину — полковник!
Савинков ответил на поклон Петлюры и учтиво добавил:
— Очень приятно.
Из задней комнаты появился заспанный, какой–то очумелый, равнодушный ко всему на свете старый еврей в ермолке и жилетке поверх грязной рубашки, без лапсердака. Он остановился перед Петлюрой и индифферентно спросил, точно повторяя слова Муравьева:
— Пива? Водки? Шампанское? Или, может, господин предпочитает кефир?
— Кефир! — машинально ответил Петлюра, хотя ему ничего не нужно было: ему нужен был только телефонный аппарат.
Муравьев захохотал. Потом нацедил из чайника в свою рюмку и выпил залпом.
— Иду на пари! — злобно фыркнул он после этого. — Ставлю тысячу николаевских против одной керенки, что вы, господин Петлюра, прибыли сюда, чтобы увидеть его превосходительство генерала Деникина… Выкладывайте керенку на стол!.. Пока еще напечатали еще ваших, украинских, сепаратистских денежек!.. Впрочем, могу вас заверить, что глубокоуважаемый Александр Федорович не даст вам на это согласия и не даст пищи вашему финансовому гению!
— Простите, — с достоинством оборвал его Петлюра, — я не понимаю, почему вы прибегаете к иронии, и вообще весь ваш тон…
Боголепов–Южин тоже откликнулся:
— Со своей стороны, хотя я и младший чином, позволю себе напомнить вам, что вы — полковник армии, подчиненной военному министру Керенскому.
Но Муравьев не обратил внимания ни на слова Петлюры, ни на надменное замечание Боголепова–Южина.
— Так как, господин Петлюра? Приехали увидеть главкоюза Деникина? Могу вас утешить — получите такое удовольствие: сейчас его будут вести из штаба на вокзал, чтобы запроторить в тюремный вагон и оттарабанить в Старый Быхов, в компанию к эксглавковерху Корнилову! Поведут вот по этой самой улице, и из окон этого оазиса в бурном море нашей современности, сего тихого пристанища старого пройдохи Лейбы, из этого самого окна, возле которого вы сидите, вы будете иметь возможность лицезреть боевого генерала непобедимой российской армии — обесславленным, поруганным и опозоренным. Вот только не знаю, будут ли ему посыпать голову пеплом… — Муравьев заметно пьянел. Он грохнул кулаком по столу. — А мы все, барды державы Российской, спрятались сюда, в этот бардак, потому что боимся сунуться в штаб, находящийся рядом, чтобы и нас под горячую руку не схватили и не оттарабанили к горе–генералиссимусу Корнилову в Старый Быхов! Приветствуем вас, очень рады вас видеть — присоединяйтесь к нашей недоброй компании, господин генеральный украинский секретарь!
Муравьев пьяно кривлялся, Боголепов–Южин возмущенно пожимал плечами, Савинков, не обращая внимания, спокойно прихлебывал кефир, Петлюра тоже перестал слушать — мысли его были заняты другим: может, ситуация складывается как раз удачно? Может быть, и в самом деле сейчас подходящий момент объявить себя — генерального секретаря по военным делам Украины — главнокомандующим Юго–Западным украинским фронтом?
Муравьев тем временем люто рычал:
— А знаете ли вы, куда и зачем каждый из нас направляет свои стопы? Пожалуйста, могу проинформировать, раз вы пристали к нашему берегу. Я, например, спешу в Петроград, чтобы во главе моих «ударников смерти», — он ткнул пальцем себя в левый рукав, где на черном ромбическом шевроне жутко ощерился череп над двумя скрещенными костями, — чтобы стать на защиту власти р–р–р–революционного Временного правительства и престижа распрореволюционного вождя Александра Федоровича Керенского!.. Комиссар Савинков уютно, в международном вагоне, направляется в Москву, чтобы громогласно, в патетическом стиле, заверить «демократическое», pacпроpeволюционно–контppeволюционное совещание самых выдающихся деятелей земли российской, что армия пылает к ним любовью, влюблена во Временное правительство и охвачена одним лишь страстным желанием: вести войну до победного конца!..
Савинков слегка передернул плечом, шевельнул бровью и презрительно улыбнулся: дескать, тарахти, тарахти, никто на твои пьяные разглагольствования не обращает внимания. Хотя все то, что в пьяном исступлении выбалтывал Муравьев, было чистейшей правдой.
— А этот денди–боярин, отпрыск древнейшей российской аристократии? Смирно, штабс–капитан! Говорит старший по чину! Он, наоборот, чешет изо всех сил в ставку, чтобы доложить там: войска на территории, где вы, господин секретарь, считаете себя верховной военной властью, стоят не за вас, сепаратистов, а за «единую и неделимую Россию–матушку»! И этот верный служака армии министра Керенского, соратник комиссара фронта Савинкова и ваш союзник в пределах… Киевского военного округа, только тем и бредит, уверяю вас, чтобы всем вам — Петлюре, Савинкову и Керенскому — дать по шее и снова посадить на трон царя Николашку!.. Смирно, штабс–капитан! — завопил Муравьев, перехватив гневное движение Боголепова–Южина. — К вашим услугам: обменяемся выстрелами завтра на рассвете!.. Ха! Вот, господин Петлюра, наши пути и скрестились здесь, в этом вертепе подле штаба. Весьма своевременно очутились вы в нашей невеселой компании…
Петлюра не слушал Муравьева и смотрел на Савинкова.