Страница 220 из 223
— Пане сотник! — окликнул Петлюра Наркиса. — Сколько нас? Доложите.
Наркис начал докладывать: от Богунского полка осталось… восемь казаков — остальные либо полегли, либо… перекинулись на ту сторону; от Полуботьковского — пять; от Сагайдачного — шесть; от Наливайковского…
Петлюра раздраженно крикнул:
— Общее количество!
— До трех тысяч, включая раненых и обоз…
Д–да… Был уже в истории Украины такой случай — когда гетман Мазепа из–под Полтавы дал тягу за Дунай с кучкой верных ему реестровых… С того же самого места и Петлюра начал свой путь полководца — с поля Шведских могил под Полтавой, за родными Кабыштанами. Примаковские «червонцы» — через Рогозино, Панянку, Кривохатки — ударили ему и в хвост и в гриву, как туча с неба обрушились…
Вот Петлюра и чувствовал себя теперь… Мазепой.
— Приказываю, — сказал Петлюра, — на первом же бивуаке, в Коростышеве, расформировать все… полки и сформировать один: назовем — «Запорожский полк»!
— Слушаю, пане атаман!
— Оставить особо только сечевиков да мою сотню «черных», под вашей, пане Наркис, командой.
— Будет исполнено!
Верный телохранитель, теперь уже вроде и адъютант, поскакал разыскивать старшин, какие еще остались, а Симон Васильевич снова погрузился в высокие размышления. Ритмическое покачивание в седле располагало то ли к дремоте, то ли к важным раздумьям.
Эсеры таки имеют резон! Ну его к черту, этот пролетариат, раз он весь обольшевиченный! А который не обольшевичился еще, все равно обольшевичится. Сила украинской нации — в украинском селе. И, ясно, не в голытьбе, беспортошниках, вечно недовольных, а в том земледельце, который крепко сидит на земле: тут профессор Грушевский, конечно, прав. Собственнический инстинкт — всего сильнее! Собственник доброго земельного отруба ни за что его не отдаст! В этом вопросе был близок к истине и… царский министр Столыпин. А в войне с Россией украинский куркуль… тьфу, черт! — выскочило это большевистское словечко! — украинский крепкий землевладелец будет особенно рьяно защищать самостийность, потому что опасается, как бы русский — все равно помещик или голодранец — не оттягал у него его земельки. Зубами горло перегрызет за свою собственность украинский куркуль! Выходит, на него и надо в государственной политике делать… ставку. Резонно господа украинские эсеры предлагали установить земельный ценз — сорок десятин: сорок десятин земельной собственности у кого угодно воспитает… чувство государственности и ненависти против своих… да, да! — классовых врагов. Вот где классовая сила, оплот государственной «самостийности» и национализма!.. Может быть, скажете, что такие заключения не к лицу… социал–демократу? Что ж, Петлюра может социал–демократическую партию и… побоку. Ну ее к дьяволу! Ибо государственная независимость — превыше всего, особенно если он сам во главе этого независимого государства. И опираться он будет на силу! Класс! Класс землевладельцев! Страшная это сила…
Петлюре и самому стало страшно, когда он подумал о ней. Угрюмая, лютая, дикая сила… Кая бы… не раздавила тебя самого…
Петлюру не раздавит, будьте спокойны! Только действовать надо не так, как эти хлюпики «демократы» и «социалисты», а… хитроумно, политично, дипломатично: поблажками снискать доверие хлебороба–собственника… Вот и удержится Петлюра наверху, как представитель этой силы, выразитель ее интересов… даром что сам из кабыштанских голоштанников…
Были когда–то Калиостро, Боско, Франкарди — фокусники с мировым именем. Вынимали у вас из носа золотые червонцы, ловили в воздухе цветущие розы, выливали воду из носовых платков… Туман напускали на публику. Мальчишки! Жалкие балаганщики. Вот он, Петлюра, отмочит фокус–покус — закачается весь мир!.. Были когда–то Рокамболь, Кречинский, Сонька Блувштейн. На балу у самой царицы бала снимали с головы бриллиантовую диадему, вытаскивали кошелек из кармана даже собственной невесты, грабили его превосходительство генерал–губернатора. Людишки! Мелкие фармазонщики. Водили за нос простачков. Да и вообще — их не было, литературные персонажи. А вот он, Петлюра, — есть, живой, реальный, и положит себе в карман целое государство! Будет водить за нос целый народ!.. И пойдет от него даже новая историческая категория — так ее и назовут «петлюровщина»! Что бы делали бедные историки, если б не объявился он, Петлюра!.. Впрочем, «петлюровщина» все равно была бы: нашелся бы другой, в этом же роде. Ибо — силе землевладельца–кулака необходим выразитель, пускай и авантюрист… Как, скажем, когда–то родовитым старшинам — Мазепа?
Колонна мазепинцев, то бишь петлюровцев, три тысячи гайдамаков, набивала себе на задах мозоли Брест–Литовским шоссе: на Житомир, на Новоград, к границе — за немцем! Небо снова заволокло. Землю окутал черный мрак — перед рассветом.
Внезапно слева и справа от шоссе затрещали пулеметы.
— Тревога!
Что случилось? Что такое?
Повстанцы из Бердичева вырвались вперед — Петлюре наперехват.
На шоссе, в колонне беглецов, поднялся переполох.
— Назад! Отойти к лесу! Занять оборону!
Колонна засуетилась, кинулась назад.
Но позади тоже вдруг защелкали винтовки и загремели пулеметы. Сзади на шоссе вышли червоные козаки Примакова. Не захватив недобитых защитников Центральной рады на Посту Волынском, «червонцы» — вместе с авангардным отрядом гвардейцев Второго — бросились вдогонку за Петлюрой. Конники стреляли прямо на скаку. Гвардейцы двигались следом с пулеметами — на подольских арендаторских «бедах» и пролетках киевских извозчиков.
Гайдамаки и сечевики встали поперек шоссе обороной и начали бешено отстреливаться.
Петлюра сразу оценил ситуацию. Развернуться нападающие не имели возможности: и справа и слева после оттепели, обнажилась черная жирная пашня — в ней вязли и тачанки, и лошади, и люди. Бить по петлюровцам можно было лишь вдоль узкой ленты шоссе. Нападающим из арьергарда не пройти! Только бы проскочить вперед за Коростышев, пока бердичевские повстанцы не перерезали еще дорогу!
— Костьми лечь! — приказал Петлюра гайдамакам и сечевикам.
— Охрана, за мной! — крикнул он Наркису.
Он дал шпоры, припал к шее коня, съежился, как кролик, и курьером покакал по шоссе вперед.
— Матерь божья, святые угодники, смилуйтесь — помогите! — шептал, дрожа, Симон Васильевич.
— Матерь божия, святые угодники, смилуйтесь — помогите: поставим вам пудовую свечку под святое воскресенье… — бормотал и Наркис Введенский.
Так молились божьей матери и святым угодникам еще в семинарии на «выпускных» испытаниях перед посвящением в попы, в надежде на прибыльную парафию.
4
По Крещатику они ехали все четверо в ряд — кони под ними играли: Коцюбинский, Муравьев, Полупанов и Чудновский.
Дым стлался над Печерском, горело в Липках, дотлевали пожарища тут и там.
Солнце клонилось к закату — багровое, в лиловой дымке: Опять на мороз.
Над Киевом звенела тишина: ни пушечных разрывов, ни стука пулеметов, ни трескотни винтовок — ни одного выстрела. Непривычная, неправдоподобная, забытая за две недели непрерывных боев тишина — если, конечно, это можно назвать тишиной: из всех дверей и подворотен выскакивали люди, заполняя улицы, бежали навстречу, размахивая руками и шапками и крича:
— Ура! Наши! Наши!..
Коцюбинский и Муравьев гарцевали верхом лихо — им это привычно; Полупанов — тоже, ничего не скажешь: матрос, известно, только сядет на коня, сразу станет конником; Чудновский — с грехом пополам: председатель солдатского комитета Юго–Западного фронта был по роду войск пехотинцем, и Зимний в Петрограде в октябрьские дни он тоже брал врукопашную. Да и — только вчера из каземата Косого капонира — был Чудновский очень слаб после избиения и десятидневной голодовки.
— Наши! Наши! Ура! — кричали люди, сбегаясь со всех концов: с Печерска, с Владимирской горки, с Костельной, от Крещатика.
С Институтской в эту минуту вылетела пролетка. На козлах сидел, правил лошадью Андрей Иванов. Позади, как клещами вцепившись в плечи Иванова, стоял во весь рост Боженко. Поверх старой солдатской шинели Боженко накинул широченную черную чабанскую бурку. Лошадь неслась галопом, чуть не обрывая постромки, ветер раскинул полы бурки, точно крылья, рвал ее с плеч, но Василий Назарович хитро подвязал бурку тесемкой под горлом, и она держалась, только трепетала на ветру. Бурка, признаться, была «трофей»; снял с «вильнокозацкого» атамана Ковенко — в душном погребе на Прозоровской инженеру и так было тепло.