Страница 211 из 223
Пулеметчики медленно, неуверенно потянули ленты из цинок.
По шеренге пробежал шорох. В рядах зашумели — даром что стоили «смирно». Кто–то сделал движение — то ли ступить, то ли бежать?
— Позир! — завопил Мельник. — Еще один последний раз: три шага вперед!
Шеренга колыхнулась. Кто–то крикнул: «Какого дьявола!..»
Мельник макнул рукой. Галечко скомандовала;
— Пли!
Пулеметы молчали. Бледные как полотно пулеметчики отворачивались.
Тогда пани София завизжала и ткнула пулеметчика носком сапога в бок. Пулеметчик отлетел — дальше, нежели в силах была оттолкнуть его стройная ножка прелестной пани. Пани София сама припала к пулемету и схватила рукоятки.
Шеренга колыхнулась, попятилась и бросилась врассыпную.
Но пани хорунжесса уже нажала гашетку: из горла пулемета полетели пули.
Пленные побежали кто куда: те, что стояли с краю, — за бараки; те, что посредине, — толпой ко входу в барак. По ним и прошла первая очередь. Пленные разбегались во все стороны — веером, но ведь и пули из пулемета тоже могут лететь веером.
Пани София водила стволом из конца в конец — и падали даже те, что укрылись за бараками.
Люди падали ничком, ногами к пулемету, головами вперед, руки вытянуты: так падают, убегая, когда пулемет позади…
Опасения атамана Коновальца оказались небезосновательны: «усусов» не стало больше, а пленных галичан под Черепановой горой вовсе не стало. Тем, кто успел проскочить за бараки и через ограду — на Госпитальную, теперь был один путь: к восставшим! А кто полег…
…Заки море перелечу, в чужині умру…
2
Не успели черноморцы–полупановцы прорваться на этот берег Днепра, разведка балтийцев–матросов выйти на Труханов остров, Примаков переправиться по льду на Куреневку, а, главные силы советских войск закрепиться в Дарнице и начать артиллерийский обстрел Киева, — как Муравьев уже посылал телеграмму за телеграммой Антонову–Овсеенко в Харьков и Совету Народных Комиссаров в Петроград.
Сперва он телеграфировал: «Вижу Киев»; потом, узнав, что Дарница, где находился его полевой телеграф, фактически является киевским предместьем, послал депешу: «Взял Киев». Подписывал он свои рапорты: главнокомандующий или главком Муравьев.
И это снова послужило поводом для конфликта между ним и Юрием Коцюбинским.
Собственно, на хвастливые рапорты тщеславного «главкома» Коцюбинский не стал бы обращать внимания, но толчком к очередной стычке явился случайный эпизод, как будто бы и незначительный, однако для Юрия нестерпимый.
Откуда–то с Теличек, перебравшись по льду через Днепр, пробились к красногвардейцам, заходившим слева от Бортничей, несколько киевских повстанцев. Их немедленно доставили к Муравьеву: ведь люди вырвались из самого сердца расположения врага — как драгоценна их информация в момент наступления!
Выглядели все беглецы страшно: изнуренные, худые, прямо черные — заросли щетиной, глаза голодные. Однако сейчас глядели они весело: пробились–таки к своим, пришла наконец и долгожданная, так необходимая помощь!.. Одеты они были все по–разному: один в рабочей кожанке, другой в ватнике, иные в солдатских шинелях, а кто–то даже в гайдамацкой чумарке и шапке с отрезанным шлыком. Всего — человек семь–восемь.
Муравьев подозрительно оглядел их:
— Кто такие?
Беглецы–повстанцы наперебой начали еще раз рассказывать то, о чем уже неоднократно говорили красногвардейцам, с которыми им посчастливилось встретиться. Они — из «Арсенала». В ночь перед разгромом довольно значительный отряд защитников «Арсенала», сотни две–три, пошел на прорыв, чтоб соединиться с авиапарковцами. Гайдамаки сразу же напали на них и раскололи на несколько групп. Большинство отошло за бастионы к железной дороге, а они — было их тогда человек двадцать, товарищи полегли потом в боях — пробились к берегу, и вот они здесь, у своих: какая радость!
Муравьев смотрел хмуро: не иначе как вражеские лазутчики!.. Нарочно обрядили гайдамаки своих шпионов во всякое отрепье, в рубище, велели прикинуться перебежчиками и выведать силы и расположение его войск… Расстрелять сразу или сперва допросить?..
— Не орите все вместе! — прикрикнул он. — Говори один! Вот ты, например.
Он ткнул нагайкой в самого невзрачного из них, щуплого, немолодого уже — седая щетина, словно перья полуощипанного цыпленка, торчала на щеках чуть не до самых запавших глаз. Такой «шмендрик» сдаст первым, будьте спокойны, — наложит в штаны и выложит всю правду, только пригрозить, — можете поверить полковнику, кадровому капитану еще царской армии: не одного заподозренного в шпионаже, особенно из жидов и галичан, повесил капитан Муравьев в своем победоносном шествии по Галиции, еще во время настоящей войны, на позициях.
Как раз в эту минуту и явился Коцюбинский: услышав о прибытии перебежчиков с той стороны, он поспешил к Муравьеву. Полковник и своей малиновой черкеске перед оборванными «пленными» выглядел весьма картинно под высокими соснами у заснеженного днепровского песчаного бархана.
— Ты кто такой? — грозно гаркнул Муравьев. — Только — правду! А то…
Он играл нагайкой из свиной кожи и проволоки, то посвистывая хлесткой плетью то похлопывая себя по голенищу.
— Я арсеналец! — гордо ответил щуплый дедок. — Коренной. Слесарь. По фамилии, если интересуетесь, Колиберда. Максим Родионович.
Муравьев фыркнул: фамилию себе какую выдумал!
— Турок?
Максим Колиберда тоже усмехнулся. На измученном — кожа да кисти — лице улыбка выглядела гримасой боли.
— Казак!
Вправду, почему не пошутить, коли и сам начальник, видимо, шутит? И вообще — ведь такая радость: пробились–таки к своим! И вконец замученному станет весело! А уж если шутить, так… в точку: у старого, в течение четверти века участника любительских спектаклей, сразу и соответствующая реплика оказалась «под рукой» — из «Запорожца за Дунаем», только чуть переиначенная для смеху.
Муравьев разъярился:
— Ты мне зубы не показывай! Язык покажешь — на веревке! Я и сам знаю, что «казак»! Ишь гайдамацкая душа — арсенальцем решил прикинуться!
— Товарищ Муравьев… — начал Коцюбинский. Но Муравьев прервал:
— Погодите… прапорщик! Видите: допрос? Закончу — побеседуем.
Беглецы–повстанцы смотрели с недоумением.
— А ты? — ткнул Муравьев в того, что был в чумарке и шапке с обрезанным шлыком. — Ты и перерядиться не успел! Думаешь, если обрезал свой «оселедец», так уже не узнать, что ты гайдамацкое отродье!
— Я и правда из гайдамаков, — угрюмо молвил казак, — из полка Сагайдачного: восстали мы против буржуазии и к рабочему классу пошли на баррикады.
Максим Колиберда заволновался:
— Истинно так! Пятьсот хлопцев–молодцов к нам пришло, кровь с нами проливали, гибли рядом, живыми в руки Петлюре не давались! Братья по классу! Обдурить хотел их изверг Петлюра, — так не вышло, раскусили они, где свой, где чужой…
— Молчать! — крикнул Муравьев. — Жди, когда спросят! И эту… петлюровскую… «мову» ты брось! Говори по–человечески, по–русски!
И Колиберда, и бывший гайдамак говорили, конечно, по–украински.
У Коцюбинского потемнело в глазах. Рука его невольно потянулась к поясу, к кобуре с пистолетом: никогда никого не убивал Юрий, но сейчас он, кажется, убьет… этого… полковника, царского «кадровика», «левого», видите ли, «эсера», который примазался к революции и скалит теперь свои… белогвардейские зубы…
Максим Колиберда так и затанцевал на месте, словно собрался бежать куда–то. Он был скор на язык, и прежде чем Коцюбинский, силившийся обуздать свой гнев, успел промолвить слово, — Максим уже затарахтел, чуть не захлебываясь:
— Господин–товарищ, или товарищ–господин, уж не знаю, кто ты есть, только нам такие ваши слова… очень удивительно слышать! Разве что — не понимаете? Так мы, известно, можем и по–русски: научены! Однако же…
— Молчать! — снова заорал Муравьев. — Понимаю! Но не желаю слышать контрреволюционного петлюровского диалекта!
Максим ударил руками о полы продолжал частить: