Страница 208 из 223
Андрей Полупанов — матрос, командир отряда отчаянной матросской вольницы. — от внезапного толчка повалился лицом в мокрый мешок с балластом, так что слетела бескозырка. Попадали друг на друга и остальные полупановцы, правда — далеко падать им не пришлось, потому что стояли твердо, почти вплотную, по полтораста человек на каждой платформе. Полупанов медленно поднялся, надел бескозырку, выровнял ладонью по брови, отряхнул песок с бушлата, грозно поглядел вокруг, погрозил кулаками машинистской будке: дергаешь, рвешь, Гаврило! Нет чтобы культурно — а тогда уже посмотрел на путь впереди. Произнес только одно слово:
— Холера!
Триста братанов в один голос откликнулись многоэтажным — кто кого переплюнет! — моряцким словом.
Андрей Полупанов еще добавил:
— Холера Петлюра! Таки порвал ниточки… Это ж теперь штопать, братаны, и штопать!
Он был прав и неправ. «Штопать» порванное полотно, конечно, надо, но порвали его не петлюровские гайдамаки, а киевские железнодорожники, чтобы не пропустить в Киев петлюровских поездов. Потому–то и перли гайдамаки с отчаянья в штыки против пулеметов авиапарковцев по пешеходному Цепному мосту.
— Ремонтную бригаду! — приказал Полупанов.
С полсотни матросов — кто с кайлом, кто с ломом, кто с лопатой — спрыгнули с платформы на мост.
Полупанов между тем приник глазом к замку орудия. У орудий, установленных вообще кое–как — кто его знает, почему они от выстрела не срывались с места и не скатывались с платформ, так как были сняты с лафетов и проволокой да железными скобами прикреплены к бортам, — у орудий не было измерительных прицельных аппаратов: выстрелить можно, но взять дистанцию, определить расстояние до цели нельзя. Полупанов просто прикидывал расстояние на глаз, потом припадал к очку замка, смотрел сквозь ствол, ловил жерлом намеченный объект, давал небольшой «поход» как бы «на мушку», и приказывал закладывать «кабанчика» — снаряд. И тогда стрелял.
В кружке жерла четко вырисовалась церковная колокольня: купол Никольского монастыря над Аскольдовой могилой.
— Давай!
Выстрел ахнул, борты пульманов отозвались эхом, словно настоящая броня, весь поезд дернуло. Вдалеке ударил разрыв. Церковная колокольня стояла на месте.
— Перелет! — крикнул наблюдатель.
Полупанов чуть–чуть наклонил жерло орудия:
— Давай!
— Недолет!
Полупанов — на глаз — взял среднее:
— Еще раз!
Купол над святым Николаем разлетелся вдребезги.
— Амба!
Полупанов крикнул машинисту:
— А ну, давай задний, один разок проверни винта! Вира!
Машинист дал задний ход, отошел на два–три аршина.
Бронепоезд снова остановился. Теперь сквозь ствол орудия стал виден другой пейзаж, левее святого Николы: пятам гимназия, Бутышевская школа прапорщиков. Дуло орудия, прочно прикрепленное скобами, нельзя было поворачивать в стороны: пушка стреляла только по прямой между двумя точками: одна из них — объект обстрела, вторая — само орудие.
— Огонь!
С третьего выстрела обвалился и угол пятой гимназии.
Задняя пушка молчала: некуда было стрелять.
Пулеметы не утихая сыпали огнем с правого борта.
Между тем начальник ремонта доложил: рельсы искорежены, новых нет, шпалы расколоты в щепу — хоть снимай собственную «броню» на заплаты. И вообще — разве это дело: мороки хватит до вечера! Антимония!
Полупанов мрачно приказал машинисту:
— После каждых трех — оборот винта назад!
Канонирам при орудии:
— Меняй диспозицию — и шпарь!
Всем остальным:
— Свистать наверх!
Когда матросы сгрудились вокруг своего командира, Полупанов сказал:
— Вот что, братишки; резюме такое, что придется слазить с нашего «дредноута“” и переть пехтурой. Десяток хлопцев оставим пускай расстреляют все снаряды — зачем добру пропадать? А сами — с пулеметами, с карабинами — в цепь! Цепью пойдем и до самой Петлюры дойдем, чтоб я так жил?..
Матросы стали соскакивать с платформы, отвинчивать пулеметы.
Как раз в это время по ту сторону моста, на киевском берегу появился бронепоезд — и что это был за поезд! Посредине паровоз в броне «с головы до ног», спереди и сзади вагоны, закованные в сталь до земли, из четырех башен смотрят четыре орудия. Самый настоящий, но всей форме, бронепоезд! На бортах: сверкало желтым по голубому “”Слава Украине!»
У Полупанова даже мороз на коже прошел.
— Холера!.. — прямо задохнулся он. — Братишки! Даешь — пересадку!
— Какую «пересадку»? Говори толком, Андрей!
Полупанов рассердился на недогадливых:
— Захватить куколку и перекинуть на нее все барахло!
В этот момент мощный гайдамацкий бронепоезд дал залп из всех четырех башен — по нахальной матросской «самоделке».
— Вот–вот! — одобрил Полупанов. — Пускай себе гвоздит по нашему «дредноуту», а мы — сторонкой, сторонкой под теми вот горками да за плетнями — на абордаж! Был такой маневр — «абордаж» — еще на парусном флоте, в пиратские времена, а теперь по уставу не практикуется. Словом — врукопашную!.. Айда, хлопцы, пошли… Двум смертям не бывать!.. Пошли! Свобода или смерть!
Из–за киевских круч доносилась стрельба — с Печерска, с Подола, из центра: гайдамаки вершили в городе кровавую расправу. Вдоль железной дороги, под Байковой и Батыевой горами, гремело особенно громко: железнодорожники бились из последних сил.
Петлюровскому бронепоезду в обход — ложбиной между Выдубецким монастырем и Ветряными горами, как в пасть легендарного змия, полтысячи лет тому назад побежденного юным кожевником с Кожемяк под Щекавицей, — матросский десант, триста морячков–большевиков, двинулся в самое сердце растерзанного Киева.
Киевлянам на помощь.
Свобода или смерть!
4
В это же время из придеснянских боров, ниже села Погребы, но выше Троещины, выехал на коне Виталий Примаков.
Шагом, не спеша он перебрел лужок — кое–где между кочек, поросших лозняком, блестели озерца талых вод: неожиданная после крещенья оттепель давала себя знать — и остановился на самом берегу Днепра.
Повод он отпустил, конь наклонил голову и коснулся языком воды. Оттепель наступила внезапно, в течение одной ночи, и вода на Днепре пошла врхом. Кое–где у берегов лед откололся, а на фарватере были и проталины над быстриной.
Примаков натянул удила:
— Ну!..
Конь недовольно мотнул головой и ударил копытом: его мучила жажда после ночного перегона. Но Виталий уже стал настоящим кавалеристом: знал, что подпустить лошадь к воде можно лишь после основательной проводки.
Примаков посмотрел вперед, направо и налево.
Слева виднелась Троещина, а дальше Вигуровщина. Справа — недалеко и до Десны. Прямо был Киев.
Собственно, в этом месте, против Примакова, не поднимались киевские кручи, а лежали низменные окраины: Оболонь, Куреневка, Приорка.
Примаков поднял к глазам бинокль.
Сзади, выехав из лесу, брели лугом всадники: три–четыре сотни конных — примаковские червоные козаки. Остальные «червонцы», кто еще не добыл себе коней, тряслись далеко в лесу на повозках или скользили по лужам на санях.
В стеклышки бинокли Примаков видел: над киевскими кручами, между Софией и лаврой, рвалась в небе шрапнель. Порывы ветра доносили оттуда отголоски артиллерийского и пулеметного боя. Над Куреневкой, Приоркой и выше — Лукьяновкой — серая пелена неба висела спокойная, нерушимая, бесцветная. В этой части города боя не было.
Примаков раздумывал, не отрывая от глаз бинокля:
— Если, скажем, просочиться этой расселиной — называется, если не ошибаюсь. Бабий Яр, — то можно отрезать Приорку и Пущу с Сырцом от Куреневки и Подола. И выйти на Сырецкое поле. А оттуда пересечь Брест–Литовское шоссе.
Когда, вчера в Броварских лесах, в роскошной гостиной летней резиденции помещика Погенполя, где разместился штаб командующего наступлением Украинской советской армии, осуждался план взятия Киева, — Виталий Примаков так и сказал Юрко Коцюбинскому, тыча пальцем в карту:
— Вот сюда выйду, вот здесь перейду Днепр, вот так серпом врежусь в расположение вражеских сил!