Страница 179 из 223
— Слава! Ура! Хай живе! — лихо гаркнули моряки и красногвардейцы.
И только тут Коцюбинский вдруг сообразил, что обращался он к русским товарищам не по–русски, а, как привык, по–украински. Не важно — речь его поняли отлично и даже отвечали украинскими же «слава» и «хай живе».
Когда Коцюбинский еще кончал речь, из дверей вокзала вышел и пробился сквозь толпу матросов стройный красивый молодой человек в офицерской папахе и элегантном белом кожушке; из–под кожушка виднелись широченные модные бриджи, а на белых фетровых валенках бренчали кавалерийские шпоры.
— Шаров — отрекомендовался щеголь. — Главком приглашает вас к столу — отужинать.
— Муравьев?
— Так точно: главком Муравьев!
Что ж, и поужинать после боя не повредит, и надо обсудить план дальнейших боевых действий с Муравьевым, только почему — главком? И что за… титул такой «главком»?.. Главный командующий. Чем? И почему главный?
Юрия Коцюбинского Народный секретариат назначил командующим всеми вооруженными силами молодой Украинской советской республики.
Военспеца Муравьева комиссар Антонов–Овсеенко взял к себе начальником штаба и теперь поручил ему руководить наступлением на Киев.
— Ладно, — ответил Коцюбинский адъютанту Муравьева. Потом отдал приказ экипажу: — Часовым остаться у люков, остальным — ужинать!
Яркий свет ослепил Коцюбинского, когда они вошли в зал первого класса: включены были все люстры под потолком, бра на стенах, канделябры на столах — как перед прибытием курьерского поезда с международными вагонами. В зале шел пир горой.
Муравьев был в точности такой, как и при их первой встрече в Петрограде: малиновая черкеска, белый ворот шелковой рубашки, серебряные газыри. Только лицо у Муравьева стало еще бледнее, каким–то зеленым, и взгляд пронзительных глаз казался еще более неистовым. А впрочем, возможно, это был лишь эффект яркого электрического освещения или результат выпитой уже водки.
Муравьев поднялся навстречу Коцюбинскому:
— Ну, здоров, Коцюбинский! — широко раскинул он руки, как для объятия. — Шаров, чару ему! Кубок белого орла — за боевые заслуги, и чтоб нас догонял!
— Здравствуйте, — ответил Коцюбинский. — Не пью. Только маленькую рюмочку с морозу. А бойцам экипажа прошу к ужину по стопке.
— Шаров! — крикнул Муравьев, как загулявший купчик на ярмарке. — Бочку спирта героическим бойцам моего друга Юрия Коцюбинского!
Юрий остановил адъютанта, стремглав кинувшегося выполнять приказ:
— Не надо! Мы на войне, только по стопке — с мороза.
— О! — крутнул головой Муравьев. — Ты, я вижу, строго поддерживаешь дисциплину! Хвалю!..
Руки, широко раскинутые для объятий, Муравьев опустил, сделав вид, что откидывает за локоть широкие рукава черкески.
— Боевой дружок! — счел он нужным объяснить сидящим за столом. — Вместе воевали против Керенского на Пулковских…
Люди вокруг стола зашевелились, пробежал одобрительный гул.
Но Коцюбинский еще не разглядел присутствующих. Они с Муравьевым стояли друг против друга и смотрели друг другу в лицо. Настороженно, выжидающе, подозрительно.
Разноречивые чувства охватили в эту минуту Коцюбинского, разные мысли и воспоминания проносились в голове — в голове, еще полной звуков только что отгремевшего боя… Петроградская комендатура в июльские дни, не пришедший еще в себя после тюремного заключения Коцюбинский и наглый полковник Муравьев… Цирк «Модерн», эсер Муравьев призывает воевать против немцев, а большевик Коцюбинский защищает лозунг: «Долой войну!»… Бой на Пулковских высотах во время путча Керенского — Савинкова… Что ж, тогда они вместе были в бою: полковник Муравьев — командующий и прапорщик Коцюбинский — под его командой. Коцюбинский тогда с честью выполнил боевое задание, хорошим командиром — организатором победы — показал себя и Муравьев. Теперь, значит, опять… вместе… Жаль!..
А что думал в эту минуту Муравьев? Какие его волновали чувства?
Муравьев думал — этот сосунок сказал мне тогда, в комендатуре Инженерного замка: не верю! Он бросил мне на митинге в цирке «Модерн»: авантюрист! И он не хотел на Пулковских высотах признать над собой мое командование… Но теперь должен поверить, мальчик, должен признать: у меня мандат Совета Народных Комиссаров…
Взаимная неприязнь — это, пожалуй, превалировало над всеми их чувствами в эту минуту.
Но дольше стоять было неловко, и Муравьев и Коцюбинский сели. Налили чарки. Придвинули еду. Вокруг составленных вместе вокзальных столиков сидело человек двадцать — штаб и командиры отрядов группы Муравьева: с десяток военспецов, в офицерских шинелях без погон и с красными ленточками на папахах; человек пять матросов в бушлатах или черных шинелях; человек пять в кожаных куртках или солдатских шинелях: командиры питерских, орловских и курских красногвардейцев. Старый, с длинными обвислыми усами, рабочий — комиссар штаба — особенно внимательно приглядывался к Коцюбинскому, бросая искоса взгляды и на Муравьева. Он сидел с Муравьевым рядом. По другую руку развалился элегантный, наглый адъютант Шаров.
Выпили: Муравьев — кружку, другие — из стаканов, Коцюбинский пригубил. Комиссар только поднес стакан, обмакнул усы и поставил.
Все молчали: появление нового человека прервало веселое пиршество, новоприбывший юноша был народным секретарем, стоял во главе всех вооруженных сил республики, а натянутость между ним и Муравьевым почувствовали все. Впрочем, усатый комиссар поглядывал на Коцюбинского ободряюще.
Прерывая неловкое молчание, Муравьев заговорил первым:
— Вот мы и опять встретились с вами, Коцюбинский, — Он перешел на «вы», и это Юрию было приятно. — Ну так как? Кто из нас был прав? Помните, в Петрограде, в цирк «Модерн? ” Вы распинались тогда: да здравствует мир, долой войну!.. — Тонкие недобрые губы Муравьева искривила язвительная усмешка. — И вот мы с вами уже вторично — вторично! — крикнул он, — встречаемся на войне… И теперь вы к войне призываете…
Комиссар кашлянул себе в усы. Коцюбинский ответил сдержанно:
— Вы забываете, Муравьев, что тогда речь шла о войне империалистической, а сейчас мы с вами, — Юрий сделал ударение и на «мы» и на «с вами», на каждом отдельно, — ведем войну классовую.
Красногвардейские командиры и матросы вокруг стола одобрительно загудели. Военспецы хранили учтивое молчание.
Комиссар кашлянул и добавил от себя:
— А против империалистической войны наша большевистская делегация и сегодня воюет в Бресте…
— В Бресте! В Бресте! — вскипел Муравьев. — Вы, большевики, опять совершаете ошибку! С империализмом нельзя мириться! Не мир, а война империализму — вот лозунг истинно революционный! Не мириться с немецкими империалистами надо, а на остриях штыков нести в Германию, в весь буржуазный мир социальную революцию!
Коцюбинский все так же сдержанно ответил:
— Мы, большевики, как известно, думаем иначе: революцию не приносят на штыках, революцию совершает трудовой народ, каждый в своей стране.
— В своей стране! — Муравьев снова вспыхнул. — Почему же тогда вы, украинцы, не совершаете сами революции против вашей Центральной рады, а зовете на помощь русских?
Коцюбинский тоже готов был вспыхнуть, но сдержался:
— Мы призвали на помощь не русских, Муравьев, а братьев по классу — русский пролетариев. Калединцев и корниловцев, тоже русских, мы не зовем, наоборот — помогаем вам их громить…
Матросы и красногвардейцы вокруг стола снова одобрительно загудели.
Коцюбинский хотел на том и закончить свой ответ, но одобрительный гул товарищей его подзадорил, и он продолжал:
— А они, корниловцы и калединцы, тоже не признают Бреста, тоже против мирных переговоров и, в конце концов, именно потому и двинулись войной против нас… Нас с вами, — добавил он еще.
Муравьев хлопнул ладонью по столу, очевидно собираясь что–то возразить, но Коцюбинский уже разошелся, неприязнь к этому авантюристу полыхнула в нем жгучей ненавистью, пробудила дерзость:
— Что же до вас, Муравьев, то, признаюсь, я несколько удивлен… встретив вас на Украине. Если память мне не изменяет — тогда, на митинге в цирке «Модерн», не Центральную раду, а всех украинцев вообще вы обзывали… контрреволюционерами.