Страница 144 из 223
Полковник Бонжур подумал минуту и сказал:
— Склоняюсь! Это — ва–банк, но понимаю: здесь не каприз игрока, а дальновидность стратега…
— Очень приятно! — промолвил Петлюра. И ему в самом деле стало приятно. — Адьё! Собственно, я хотел сказать: до счастливой встречи, мосье полковник…
И вот волной покатились митинги по всем воинским частям.
Конечно, были и такие, что радовались: ведь четвертый год на позициях, и вдруг — домой!..
Но остальные держались другого мнения:
— Петлюра хочет поссорить между собой солдат украинских и русских!
В Третьем авиапарке митинг был особенно бурным. Объявление приказа обставили здесь тоже особенно пышно: его прочитал специальный представитель Центральной рады.
После оглашения приказа на лафет орудия, из которого в октябрьские дни стреляли по цепям донцов и юнкеров, взобрался авиатехник Федор Королевич.
Федор Королевич сказал:
— Мы выслушали приказ господина Петлюры. Мы выслушали и представителя Центральной рады, который разглагольствовал тут о том, будто бы в нашем авиационном парке идет свара между солдатами украинцами и великороссами. Но вот уже четвертый год мы, солдаты авиации, воюем плечом к плечу, и кто разберет — где здесь украинец, а где русский. Все до одного участвовали мы, авиапарковцы, в восстании против контрреволюционного Временного правительства и все вкупе, вместе с киевскими пролетариями, боролись за победу власти Советов. А до того триста лет вместе ходили в царском ярме.
Королевич обратился к тысячной солдатской толпе, сгрудившейся на площадке вокруг орудия:
— Что мне ему еще сказать, товарищи?
— Долой! — в один голос ответила тысяча голосов.
— Уходи! — сказал Королевич.
Общее собрание солдат Третьего авиапарка постановило:
«B нашем Третьем авиапарке нет никакого раскола между украинцами и великороссами. В революции и свободе равно заинтересованы и украинцы и великороссы. Наш парк сплочен в одну большую семью без национальных разногласий. И украинец, которому дороги интересы рабочего класса, не позволит считать великороссов только гостями в своей стране и вообще, а особенно сейчас, в пору осуществления завоеваний революции.»
Авиапарковцы–русские отказались демобилизоваться.
Авиапарковцы–украинцы дружно крикнули: «Ура русским!»
4
Петлюра в это время беседовал с поручиком Александром Драгомирецким.
Петлюра сидел за столом, Драгомирецкий стоял перед ним навытяжку, перепуганный: зачем его позвали?
Когда Алексаше передали приказ явиться к генеральному секретарю лично, первой его мыслью было — бежать! Вне всякого сомнения, Петлюре стало известно его украинофобство — еще в те времена, когда был он офицером для поручений при командующем военным округом, — и сейчас ему будет каюк. Но это предположение Алексаша сразу и отбросил. Если б дело обстояло так, Петлюра не стал бы сам, лично, с ним канителиться: просто вызвали б в контрразведку, а уж там — либо шомпола, либо Косый капонир, а не то и пуля «при попытке к бегству».
А ведь все складывалось так хорошо! Алексаша подал рапорт, как это делали все офицеры: так и так, желаю выехать на Дон. Через два–три дня надо было прийти за пропуском и — адьё–люлю, гудбай, ауфвидерзеен!.. Но когда он еще раз пришел в комендатуру, адъютант коменданта сказал:
— Вам приказано явиться лично к генеральному секретарю. Машина связи отбывает через полчаса. Садитесь и ждите.
Хоть бы и хотел сбежать, так теперь — дудки!
И вот Алексаша стоит в кабинете командующего на Банковой. Боже мой! Сколько раз он заходил сюда, вытягивался «смирно» у порога и рапортовал; «Поручик Драгомирецкий по вашему приказанию прибыл! Разрешите доложить: демонстрация разогнана, бастующие усмирены. Двести человек отправлено в Лукьяновскую тюрьму…» — и вытягивался, гордый выполненным патриотическим поручением и в сладкой надежде на награду… И вот он опять у того же порога, и опять вытянувшись как струна — да только сердце у него стынет и ноги подгибаются, точно ватные. И перед ним не генерал Обручев, Оболешев или Квецинский — он их всех здесь пережил, а генеральный секретарь Симон Петлюра, самый главный хохлацкий главковерх.
Лицо Петлюры темными впадинами щек напоминает лицо аскета, под скулами перекатываются шарики желваков, глаза воспалены от бессонницы и пылают сухим фанатическим огнем.
— Садитесь, — сказал Петлюра. — Я хорошо запомнил вашу фамилию после нашей с вами первой встречи.
С минуту Петлюра внимательно разглядывал офицера.
— Скажите мне, господин поручик, откровенно: почему вы решили ехать к атаману Каледину на Дон?
Алексаша молчал и хлопал глазами. С перепугу у него отнялся язык.
Петлюра поощрительно улыбнулся:
— Не бойтесь, господин по… сотник, — Петлюра подчеркнул новое звание офицера в армии Центральной рады, — наш с вами разговор будет дружеским, и позвал я вас только потому, что исполнен к вам доверия.
Алексаша, ошарашенный, молчал. С чего бы это главному украинскому националисту питать к нему, махровому украинофобу… дружеские чувства?
Петлюра подождал минутку, потом решил прийти очумевшему офицеру на помощь:
— Видите, поручик, скажу наперед: я вполне понимаю… гм… как бы это сказать — ваши чувства доблестного офицера, верного присяге и своему офицерскому долгу… Словом, и имею в виду те лозунги, под которыми собирает вокруг себя офицерство атаман русской армии Каледин.
Алексаша смотрел на Петлюру. Заговорить он не мог и не осмеливался.
— Мне только хотелось бы знать, остаются ли в вашей душе неизменными и ваши… гм… чувства к нашей с вами неньке Украине? Имею в виду ту ночь, когда надо было решать — либо так, либо так: против Украины или с Украиной, — и вы смело взяли оружие и стали на защиту интересов украинской государственности.
Алексаша заморгал: речь ведь шла о ночи, когда восставшие уже потурили штаб, и надо было решить только одно — бежать с побежденными или остаться с победителями; погибнуть или — для видимости — прикинуться, что и ты с этими самыми… пускай презираемыми, однако же… не большевиками.
— Я человек широких взглядов, — продолжал Петлюра, опять не дождавшись ответа. — Понимаю, что в наше сложное время ломки старых, привычных, форм жизни и становления новых, еще не изведанных, возможно такое смешение чувств, покуда сознание в них еще не разобралось. Офицер, воспитанный в духе общероссийского патриотизма, видит угрозу родине со стороны иноземного врага, считает своим священным долгом и так далее. Но в душе его пускай на самом донышке… живет уснувшее, возможно, только чуть шевелится чувство горячей любви к своему истинному отечеству, пускай еще и не осознанное до конца. А, пан сотник Драгомирецкий?
Алексаша наконец разомкнул губы:
— Шевелится…
— Что вы сказали?
— Шевелится чувство, пан головной атаман!
Алексаша произнес это уже в полный голос: в конце концов, здесь он ничем не рисковал. Петлюра одобрительно кивнул:
— Я так и думаю, пан сотник, что шевелится. Вы курите?
Алексаша с радостью схватил папиросу, зажег и жадно затянулся.
Петлюра тоже закурил и пустил клуб дыма. Склонившись над столом, он заговорил уже совсем доверительно:
— Когда в списке офицеров, желающих получить разрешение уехать на Дон, я прочитал вашу фамилию, я сразу вспомнил ваш рапорт в ту славную ночь: «Пан головной атаман, хай живе ненька Украина!..» И, признаюсь, в первую минуту был поражен. Но в следующую… мне пришли на ум эти соображения о возможности двойственных чувств в наше сложное переходное время… И тогда я приказал, — при слове «приказал» голос Петлюры зазвенел металлом, — приказал дать мне ваш формуляр и вообще… представить сведения… о вас и вашей жизни…
У Алексаши опять захолонуло сердце.
— Контрразведка представила мне сегодня ваше личное дело.
Алексаша бледнел. У него захватило дыхание. Ему хотелось плакать.
— Вы были на позициях, имеете орден, в тылу исправно несли службу при вашем начальнике. Пользовались даже особым доверием — контрразведка имеет сведения, что в самые напряженные дни вас командировали со специальным поручением в ставку…