Страница 24 из 62
Ткачук сразу замолчал, и допрос пришлось закончить.
— Он завистлив, — сказал Луганов следователю, — завистлив и никого не любит… Вот на что его надо брать.
— Самое удивительное, — произнес следователь, — что он и Коцуру вот так же выдал. Я сначала даже не понял, зачем он это сделал. Думаю: завоевывает право на жизнь. Нет. Это он из зависти. Я, мол, арестован, почему же другие, такие же, как я, на свободе ходят… А в селе о нем хорошего мнения и даже послали к районным властям узнать, нельзя ли освободить Мандрыку, отличного кузнеца и хорошего человека.
— Когда надо, прятаться умеет, — сказал Луганов. — Вы не будете возражать, если я проведу следующий допрос?
— Пожалуйста. Я и сам хотел вам предложить.
На следующем допросе Луганов встретил Ткачука внезапным вопросом:
— А вы знаете, Ткачук, что в селе о вас хорошо вспоминают?
Ткачу к покрутил головой.
— У яком сели?
— В Шилино. Говорят, был хороший кузнец и человек, мол, порядочный.
— А вы шо?
— Пока молчим. Сказать «убийца», «палач», как-то неудобно.
— Скажете, — пробурчал кузнец. — А шо кузнец, так и есть кузнец. Кабы Советы не пришли в Галитчину, я бы у себе кузнечил. У меня кузня была на шесть наймитов. Усе отобрали…
— Поэтому и начали против нас бороться?
— А шо? Ты бы не начав, кабы тебя разули, раздели?…
Луганов пристально посмотрел на Ткачука, потом вынул и разложил перед ним фотографии: Дорохова, Ярцева и нескольких бывших бандеровцев.
— Вот, Ткачук, — сказал он, — все эти люди тоже имели грехи против советской власти. Однако некоторые из них заработали прощение. Признались в своих поступках. И теперь уже освобождены. Разве вы не могли быть среди них?
Луганов, не отрываясь, наблюдал за тем, как Ткачук рассматривает предложенные ему фотографии.
Он отодвинул карточки бандеровцев, чему-то ухмыляясь, зато фотография Ярцева в эсэсовской форме привела его в волнение. Из-под нависших бровей глаза его взглянули на Луганова с изумлением. Но, встретив его напряженный взгляд, Ткачук сразу овладел собой. Взяв фотографию Ярцева, он захохотал:
— А цего тоже освободили?…
Ткачук почесал переносицу и хмыкнул.
— Ось я, як вы казалы, для вас душегубец. Того гляди, меня к вышке приговорят, а цей хлопец на свободе гуляет! Слушай сюды… То був кат такий, шо йому равного не було! Я душегубец? Та я перед ним овечка, ось шоб меня бог сокрушил! — Он перекрестился. — Но погоди, я их усих на чистую выведу! Скольких ваших зарезав… Скольки вин руками задушив… А пытав як?…
— А ты не пытал, Ткачук? — сорвалось у Луганова.
Ткачук замолк, долго смотрел в окно тоскливым и злым взглядом, потом повернулся к майору:
— Так я ж ваших пытав. Я ж за идею! Ему все равно кого резать було! А це кто? — Он резко толкнул к Луганову фотографию Дорохова.
— А это полковник Соколов, — сказал Луганов, стараясь быть как можно равнодушнее, — большая птица…
Ткачук зажмурился, стиснул кулаки, прижав их один к другому, и с минуту сидел молча. Потом встал.
— Голова болит. Хай мене отведут в камеру.
Луганов приказал конвоирам увести его. И долго еще сидел за столом, размышляя о том, чего добился. Похоже было, что Ткачук чем-то встревожен. Чем?
Ткачук, войдя в камеру, кинулся на койку и зарылся лицом в подушку. Никогда еще не охватывала его такая паника. Полковник Соколов! Он не мог даже разобраться, какие чувства в нем сейчас говорят. Страх? Но ведь не Соколов его выдал, а Коцура!
…Ткачук, как и все оуновцы, не выносил полковника Соколова. И все-таки в течение нескольких месяцев он делал все, что приказывал полковник. Больше того, к полковнику у него появилось чувство безраздельной холопской преданности. Он не знал, когда оно возникло. Может, с того момента, когда Ткачук, явившись по приказу лагерной канцелярии в кабинет Соколова, попал под прицел небольших зеленых глаз, которые сделали его совершенно беспомощным. Может быть, это пришло в тот момент, когда, стоя у барака, он увидел, как вслед за полковником крадется лагерник с ножом в руке, и полковник, не оглядываясь, метнулся в сторону в тот самый миг, когда с силой пущенный нож уже летел ему в спину.
Ринувшись на помощь, Ткачук двумя ударами убил пленного. Но полковник не выразил благодарности. Он наклонился и пощупал у пленного пульс; тот был мертв. Соколов удалился.
С тех пор Ткачук многое делал по приказу полковника. Прикажи ему то же самое его командир-оуновец, он еще бы подумал, выполнять ли такое поручение, а от одного взгляда Соколова мчался как пришпоренный выполнять приказ. У Ткачука всегда было ощущение, что Соколов видит его насквозь. И он смотрел на Соколова почти с суеверным чувством ужаса. Это не человек, а дьявол! Он все может.
Хорошо помнил Ткачук и последнюю встречу с Соколовым. Летом, когда большевики взломали фронт и двинулись ко Львову, руководство ОУН приказало своим людям уйти в лес. С точки зрения немецкого командования, это было дезертирством. Поэтому Ткачук, направляясь на одну из конспиративных квартир на окраине Львова, старался не выходить на центральные улицы, забитые машинами отступающих частей вермахта. Он шел в мешковатом крестьянском пиджаке, в холщовых штанах, вправленных в грязные сапоги, у него на голове сидел украинский капелюх, и он казался самому себе неузнаваемым. При повороте в узкий переулок стоял серый «оппель» и неподалеку от него офицер в русской гимнастерке с надписью «РОА» на рукаве.
«Иди-ка сюда, Ткачук», — сказал ему Соколов.
И, ужаснувшись, он покорно побрел на оклик.
«Уходишь?» — спросил Соколов.
«Приказ був», — пробормотал Ткачук.
«Приказ»! — усмехнулся Соколов. — «Так ты, значит, вот кому служил… Своим кретинам из ОУН…» — Минуту он молчал, разглядывая Ткачука зелеными холодными глазами. — «А, черт с тобой! Иди хоть к самому сатане. Великая Германия скоро ляжет сплошным навозом, и туда ей дорога. Но ты помни: то, что знаю я о тебе, никто не знает. И учти: сколько бы вы там ни копошились в своих лесах, красные вас все равно истребят. У них в этом деле большой опыт. Да и силенок вам не хватит. Война кончится, и скоро. После нее, если останешься жив и устроишься где-нибудь, согласен работать на меня?»
Ткачук изумленно таращился на этого человека, столь спокойно предсказывавшего судьбу войны.
«Языка лишился? — резко спросил Соколов. — Я тебя еще раз спрашиваю: согласен работать на меня после войны?»
«Так вы же москаль», — пробормотал Ткачук. Он совершенно не знал, что отвечать.
«Дубина! — Соколов презрительно оглядел его с ног до головы. — Кто бы ты ни был: англосакс или папуас… если ты знаешь, что большевики — твои враги, ты должен работать против них. Ясно?»
«Ясно», — пробормотал Ткачук. Теперь он думал только об одном: скорее уйти от этого человека, а там… там видно будет.
«Вот что я тебе приказываю, — сказал Соколов; он сунул руку в карман и вынул какие-то бумаги. — Когда сбежишь от своих и окажешься у красных, предъяви эти документы».
Ткачук растерянно листал документы. Это был паспорт сорокового года на фамилию Харченко, выданный обывателю одного из сел на Полтавщине, и еще несколько справок.
«К чему це?» — спросил он.
«К тому, — сказал Соколов, — что на Полтавщине уже давно оставлены документы, что этот Харченко был в партизанах и потому неблагонадежен в отношении немецких властей. Таким образом, если наведут справки, ты их человек до мозга костей. А справок в селе они не наведут. Село уничтожено. Одни трубы. Так что с этими документами, да в таком виде, как сейчас, ты можешь ждать красных хоть на лежанке. Легенду, как оказался на Львовщине, сам придумаешь. Мало ли мы партизанских отрядов уничтожили, мало ли народу из них хоронятся по всей Украине! Так что помни: этот документ поможет тебе в любую погоду. Берешь?»
Ткачук молчал.
«Минуту даю, — произнес Соколов, закуривая. — И, кроме того, помни, что ты в моих руках… Но это на всякий случай… Для острастки. Подумал? Согласен?»